Русская литература: страсть и власть - [50]

…если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром – положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней? – Да, – сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, – достаточное бы число потребовалось коней.

Осмысленный диалог с этими казаками невозможен: они, даже напившись, все время пытаются допытаться у бурсака, каково там, в бурсе, – образ какой-то нарастающей адской бессмыслицы.

В повести вообще много неясного, что Гоголь предусмотрительно списал на народность этой легенды, на ее такую чистую, непосредственную фольклорность. Не надо в народной сказке объяснять, что делала ведьма в хлеву, куда она положила Хому, что случилось во время его отсутствия с двумя его товарищами, с богословом и ритором. Не нужно объяснять, почему у ведьмы отдельно где-то на выселках тайный хлев для экспериментов, когда она по ночам изображает из себя грозную старуху, а днем является красавицей, – не проще ли красавицей обольщать путника? Абсолютно не прописаны остались таинственные истории предыдущих ее обольщений, скажем, история, когда она псаря Микиту так влюбила в себя, что он «сгорел совсем; сгорел сам собою». Все эти неясности легко устраняются, если мы откажемся от попыток рассматривать «Вия» как религиозное высказывание, метафизическое высказывание, фольклорное даже высказывание, а рассмотрим как историю любви, изложенную в безупречно романтическом духе.

Мы все забываем, что Гоголь – романтик. Разговоры о том, что Гоголь – великий реалист, может быть, еще имели какой-то смысл до набоковского эссе о Гоголе, где Набоков безупречно доказал, что нет ничего более далекого от реальности, чем гоголевский взгляд на вещи. Его постоянные гиперболы, невероятно яркие метафоры, его тягу символизировать все что угодно уж никак не назовешь реализмом.

Гоголь по преимуществу мифотворец, романтик, для которого любовь всегда существует в остром конфликте между реальностью и мифом и реальностью и прелестной гипнотизирующей нас выдумкой. Трагедия заключается в том, что выдумка заканчивается, мы видим реальность, и эта реальность убивает нас. Точнее всего, пожалуй, к этой трактовке подошел Синявский, сказав, что «Вий» – это повесть о зрении, «о страшном искушении и о страшной опасности – взглянуть и увидать», как оживают создания нашей фантазии и наши фантазии порвут нас в клочки, что, собственно, и случилось с Гоголем.

Довольно наивны легенды и о том, что Гоголь был девственником, что он был убежденным некрофилом, которого возбуждала только мертвая красота, вроде той, что, наблюдая за умиранием молодого красавца Виельгорского, он испытывал якобы эротическое возбуждение (о гоголевской некрофилии говорится в книге Кристофера Патни). Конечно, и Гоголь, и Пушкин любят описывать мертвые тела, но не потому, что их к ним тянет, а потому, что это прекрасная фабульная возможность («И до утра всё стучались / Под окном и у ворот»). Тот же Синявский, замечая, что мертвецы Пушкина всегда румяны, всегда вампиричны, всегда жизнерадостны, всегда полны жизни, имеет в виду лишь то, что Пушкин наполняет живой кровью создания своего воображения. Легенда о Гоголе-девственнике пущена Белинским, который в одном из своих писем, достаточно фривольном, пишет: «…до чего доводит и гениального человека онанизм». И тем не менее эта легенда, как и легенда о его посмертном пробуждении, оказалась исключительно живучей, Гоголь этими легендами окружен.

Другое дело, что Гоголь испытывал по отношению к любви тот мучительный комплекс, который многажды в литературе описан и который, пожалуй, наиболее ярко выражен у него в повести об Иване Федоровиче Шпоньке. Это панический страх перед браком. Но Гоголь, в отличие от большинства людей, на этом зацикленных, мог об этом писать, это аутотерапия с помощью литературы. Вполне возможно, и «Женитьба» есть такой акт аутотерапии: жених выпрыгнул в окно, лишь бы только не оставаться наедине с предметом любви.

Страх перед браком у Гоголя имеет и более высокую природу: у Гоголя представление о женщине как существе высшего рода и высшего ряда, как о существе полубожественном не терпит сличения с реальностью. Это катастрофа, крах. Вспомним его знаменитое письмо матери от 24 июля 1829 года, где он говорит, что он влюбился бы, но «она слишком высока для всякого, не только для меня», она слишком совершенна, он боится даже подойти близко – боится быть испепеленным. Гоголь матери никогда не врал. Он по отношению к ней всегда очень честен. Молитва матери, пишет он, имеет особый смысл, сердце матери различит любую ложь, разум матери всегда его оберегает. Поэтому, когда он рассказывает о том, что влюбился, но боится, это вполне вписывается в его психологический портрет. Более того, есть даже подозрение, что объектом его влюбленности была Александра Осиповна Смирнова-Россет, которую он называл «ласточкой Розеттой», с которой состоял в самой интимной, самой доверительной переписке, но и мысли у него не могло быть о том, чтобы к ней приблизиться, потому что она была замужем и утверждала, что никогда не оставит мужа, хотя оставляла всегда спасительный зазор, говоря, что он ей только друг.