Русская литература: страсть и власть - [146]

Тэффи – жестокий писатель, в принципе. Она избегает многих вещей, называемых впрямую, но в подтексте-то все это есть. И есть такая мера, такая бездна рокового одиночества, такое мучительное желание понять другую жизнь и вслушаться в нее, что эмиграция это только обострила.

Эмиграция, как капля крови, взятая на анализ, как говорила Мария Розанова, обостряет, выявляет то главное, что отравило когда-то русскую жизнь.

Здесь это все вышло на поверхность, как сыпь во время болезни. Но эмиграция укрупнила, дала новый стимул таким талантам, как Бунин и Тэффи. Именно в эмиграции стали ясны две главные вещи. Одна вдохновляла Бунина, вторая вдохновляла Тэффи.

Первая: стало понятно, что никто никому не нужен, и эта экзистенциальная ситуация, обостренная до предела, породила все поздние циклы Бунина: «Весной, в Иудее», «Темные аллеи» и последние рассказы, уже туда не вошедшие.

И вторая: ситуация Тэффи. Да, никто никому не нужен, да, никто никого не понимает, но мир от этого еще прекрасней. Вот как-то Тэффи удивительно умеет это чувствовать. И вся поздняя проза Тэффи – это изумительное противоречие между страхом смерти, между одиночеством, невостребованностью и вот этой зыбкой, дрожащей, никуда не исчезающей прелестью мира, которая все равно по-прежнему так же победительна, так же поэтична, как в одном из лучших ее рассказов «Охота» из «Книги Июнь», прелестная, странная, дико комическая при этом история о том, как молодой, хотя не такой уж молодой, сорокалетней русской выпало на Корсике ехать на охоту на кабана с совсем уж немолодым охотником, опытным охотником, старым французом, который в нее влюблен. Она долго думает о том, каким должен быть охотничий костюм, ей говорят: «Да надевайте что не жалко». А ей всего жалко. Она в результате покупает крошечный отрез клетчатой шотландки, самой дешевой, какая есть в деревенской лавке, шьет из нее юбку до глубокой ночи, вышло очень кривобоко, но оттого, пожалуй, даже элегантно. Надевает «на пояс кожаную сумку с необходимыми для охоты припасами – шоколад, пудра и губная помада», отправляется на охоту. Идти надо в гору, далеко, крутой подъем, поэтому едут на осликах, героиня все время сползает с осла. «Руки ноют, ноги свело, в сердце тоска и страх». Занимается рассвет, полный жизни и сил. Героиня с ужасом думает, как ни о чем не подозревающий кабан просыпается, от счастья потягивается, рылом роет землю, крошечным завитком хвоста подергивает в такт собственным шагам, в восторге встречает рассвет и не знает, что его сейчас ждет. Вдобавок один из охотников приносит ежа, крупного ежа, которого поймал, кладет его в сумку: «Моя жена его вечером зажарит», – говорит мрачно.

Едут дальше. И тут бегут загонщики с криком «кабан! кабан!», и героиня с восторгом видит, как француз стреляет совершенно в противоположную сторону, и кабан радостно, с хрюканьем, проносится мимо них и исчезает в чаще. Жизнь его спасена. И героиня для полноты счастья думает, а не спасти ли еще и ежа. И относит ежа в кусты, который уже совершенно сомлел. И вот этот вот финал изумительный, когда они возвращаются с гор, и она с нежностью уже сидит на осле, который тоже, казалось, с ней вместе в этом общем жизнерадостном заговоре. Этот финал для Тэффи очень типичен, потому что все добрые люди без слов друг друга поняли и сговорились спасти бессловесную тварь.

Вот эта кипучая прелесть мира, которая у нее в каждом слове, в каждой строке, входит в особенно мучительное противоречие с вечным русским стремлением мучить друг друга. В одном из последних своих рассказов, в сборнике «Маленькие рассказы», когда уже не хватало у нее сил на большую прозу, восьмидесятилетняя Тэффи пишет:

Едва ли не самое грустное, что я видела в жизни, – это красавица роза, еще высокая, еще полная жизни, вдруг застывшая над одним отпавшим лепестком, она смотрит на этот лепесток и понимает, что началось. И я смотрю на нее и понимаю, что она понимает. А что же я могу сделать?

И вот это «а что же я могу сделать?» – это некий горький и страшный лейтмотив творчества этого автора, очень боящегося прямо проговориться о страшном. Но сделать кое-что можно. Можно словом кое-как попытаться привести этот мир в чувство. Словом его несколько, что ли, обуютить.

Напоследок несколько слов об отношении ее к советской власти. Как все англичане, Тэффи недолюбливала Россию, но испытывала огромную нежность к русским людям, к прекрасным русским чудакам. Разве такие есть на Западе, как в рассказе «Диковинные люди» из сборника «Наше житье» (1923–1927)? Вот учитель, который никогда не жил в Париже и не бывал за границей, всю жизнь копил на поездку в Париж. Потом ему надоело, и он вместо Парижа выписал себе золотые часы в рассрочку. Прислали часы в футляре, футляр в коробке, а коробка еще в одной – картонной. Так он и носил в кармане коробку, чтобы замша не потрескалась и футляр не потерся.

Вот этих замечательных чудаков она любит. А к стране у нее сложное отношение. Эта почти уже нищая, неизлечимо больная старуха в 1945 году, придя на прием в советское посольство, не пьет за здоровье Сталина, отвергает предложение Симонова поехать в Россию, хотя ее пиратски очень много издавали, как ни запрещала она до 1927 года (издание Тэффи в Советской России возобновляется только в 1966 году). И вот в этом, пожалуй, тоже мне видится нечто английское. И это отвечает на вопрос о псевдониме.