Русская литература: страсть и власть - [145]
Преклонение перед народом-богоносцем, которое отравило значительную часть русской литературы, ведь прежде всего безвкусно. Тэффи ничего подобного к русскому человеку не чувствует, она знает, что у русского человека внутри хаос и готовность ко всему, а хаоса она не понимает. И не случайно главная черта русского эмигранта для нее, во-первых, его погруженность в прошлое, неспособность жить настоящим, а во-вторых, его страшная, патологическая растерянность. И вот знаменитая фраза Тэффи, подслушанная у генерала, который смотрит на парижский пейзаж и говорит: «Все это, конечно, хорошо, господа. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер?[9] Фер-то ке?» – это «фер-то ке?» стало лейтмотивом жизни русской эмиграции. Ее неумение, неспособность увидеть внешний мир, почувствовать другого, понять другого замечательно воплотились в новелле «Городок» (1927). Городок – это внутренний мир эмиграции. Городок стоял на Сене – реке неприятной, нелюбимой («речке», говорят жители, «ихней Невке»). Городок жил бедно, жалкими новостишками. И жители его друг друга не любили, а встречаясь, говорили: «Живем, как собаки на Сене – худо!» А рядом Париж, «улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными музеями, галереями, театрами». Одинокий, замкнутый, никого не желающий признавать городок на Сене гибнет прежде всего от некоммуникабельности.
Однако Тэффи не была бы добрым ангелом русской литературы, если бы не перевела эту страшную, в общем, черту в разряд смешного.
Начинается все с довольно невинных вещей – с юморески «Тонкие письма» (1920), в которых она описывает зашифрованные письма, приходящие из Советской России. Писать прямо опасно, поэтому люди прибегают к тонким шифрам. Пишут, в частности:
Анюта умерла от сильного аппетита… <…> Петр Иваныч вот уже четыре месяца как ведет замкнутый образ жизни. Коромыслов завел замкнутый образ жизни уже одиннадцать месяцев тому назад. Судьба его неизвестна. Миша Петров вел замкнутый образ жизни всего два дня, потом было неосторожное обращение с оружием, перед которым он случайно стоял. Все ужасно рады.
Все это, конечно, ужасно, если вдуматься, но вместе с тем в мягкой интерпретации Тэффи очень смешно.
Потом приходит адвокат, поясняет, что письма в Россию надо писать только зашифрованными. Вот что вы пишете: «Всем вам сердечный привет. Тэффи»? За это их могут расстрелять. Немедленно напишите: «Всех вас к черту. Тэффи».
Русская коммуникация всегда осложнена. Не только внешними причинами, не только необходимостью шифроваться от цензуры.
В одной из ранних новелл «Разговоры» (1911) Тэффи пишет, как чудесно, когда есть балерины-босоножки вроде Айседоры Дункан, которые умеют разговаривать ногами: русским людям это дар судьбы, они ведь совершенно не умеют разговаривать словами. И тут же рассказывает, что недавно слышала, как в поезде пожилой офицер разговаривал с барышней. И разговаривал он с ней только о том, что на дачах не бывает хорошего молока, а привозят из Петербурга. А хотел он ей сказать, что нынешние барышни глухи, черствы и испорченны, а она ему – что она одинока и ей страшно, но сказать это впрямую они не могли и только обменивались дурацкими, ни к чему не ведущими спорными репликами. Полная разобщенность. Полная неспособность коммуницировать, полное нежелание услышать собеседника – это одна из ключевых тем Тэффи что в России, что в эмиграции.
И тогда, может быть, возникает у нее самая трогательная, самая невинная ее тема: русский человек не может полюбить равного, не может полюбить другого, он вообще не может полюбить человека, он привязывается или к животному, или к предмету. Вот эта точнейшая, поразительная, может быть, самая жестокая мысль ее в сборнике «Книга Июнь» (1931) явлена с наибольшей отчетливостью.
В крошечной новелле «Тихий спутник» она вспоминает о цветном куске сургуча, который сопровождал ее всю жизнь из России, а потом на столе в Париже у нее лежал, а потом вдруг потерялся. Никогда она в жизни не пользовалась этим сургучом, но то, что рядом с ней лежал этот красненький сургучный обрывок, обмылок, обломок, придавало ей какую-то силу и надежду, был в жизни какой-то якорь. И вдруг он пропал, потерялся, и вместе с ним исчезло то последнее, что привязывало ее к жизни.
Инженер Иторов из рассказа «Встречи» страстно полюбил хозяйскую кошку Лапушку. Нечем жить человеку, настолько нечем жить и не о чем говорить, что когда эту кошку решили усыпить, – а он такой человек сугубо аутичный, никогда ничем, кроме своей работы, не занимался, – он сначала думает: неужели у кошки бессонница? Что за глупость? Потом узнает, что кошка умирает, что ее хотят усыпить, потому что она безнадежна. Он едет к ветеринару, покупает ампулы на двадцать франков, хотя у него нет этих двадцати франков: «Самому жрать нечего», – говорит он кошке. И видит, как она с благодарностью на него глядит, бессловесное, несчастное существо, «и вдруг вытянула лапу и положила ее ему на грудь. Точно заклинала в чем-то». И когда она умирает у него на руках, он говорит ей: «Ну за что ты так мучаешься? Какие грехи должен ты, темный зверь, искупить?» И перекрестил, как человека. Это не просто трогательный рассказик, каких много. Это рассказ о том, что человек человеку не может уже дать то, что может дать ему зверь, вещь, природа.
Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент. Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы…
«Истребитель» – роман о советских летчиках, «соколах Сталина». Они пересекали Северный полюс, торили воздушные тропы в Америку. Их жизнь – метафора преодоления во имя высшей цели, доверия народа и вождя. Дмитрий Быков попытался заглянуть по ту сторону идеологии, понять, что за сила управляла советской историей. Слово «истребитель» в романе – многозначное. В тридцатые годы в СССР каждый представитель «новой нации» одновременно мог быть и истребителем, и истребляемым – в зависимости от обстоятельств. Многие сюжетные повороты романа, рассказывающие о подвигах в небе и подковерных сражениях в инстанциях, хорошо иллюстрируют эту главу нашей истории.
Дмитрий Быков снова удивляет читателей: он написал авантюрный роман, взяв за основу событие, казалось бы, «академическое» — реформу русской орфографии в 1918 году. Роман весь пронизан литературной игрой и одновременно очень серьезен; в нем кипят страсти и ставятся «проклятые вопросы»; действие происходит то в Петрограде, то в Крыму сразу после революции или… сейчас? Словом, «Орфография» — веселое и грустное повествование о злоключениях русской интеллигенции в XX столетии…Номинант шорт-листа Российской национальной литературной премии «Национальный Бестселлер» 2003 года.
Орден куртуазных маньеристов создан в конце 1988 года Великим Магистром Вадимом Степанцевым, Великим Приором Андреем Добрыниным, Командором Дмитрием Быковым (вышел из Ордена в 1992 году), Архикардиналом Виктором Пеленягрэ (исключён в 2001 году по обвинению в плагиате), Великим Канцлером Александром Севастьяновым. Позднее в состав Ордена вошли Александр Скиба, Александр Тенишев, Александр Вулых. Согласно манифесту Ордена, «куртуазный маньеризм ставит своей целью выразить торжествующий гедонизм в изощрённейших образцах словесности» с тем, чтобы искусство поэзии было «возведено до высот восхитительной светской болтовни, каковой она была в салонах времён царствования Людовика-Солнце и позже, вплоть до печально знаменитой эпохи «вдовы» Робеспьера».
Неадаптированный рассказ популярного автора (более 3000 слов, с опорой на лексический минимум 2-го сертификационного уровня (В2)). Лексические и страноведческие комментарии, тестовые задания, ключи, словарь, иллюстрации.
Эта книга — о жизни, творчестве — и чудотворстве — одного из крупнейших русских поэтов XX пека Бориса Пастернака; объяснение в любви к герою и миру его поэзии. Автор не прослеживает скрупулезно изо дня в день путь своего героя, он пытается восстановить для себя и читателя внутреннюю жизнь Бориса Пастернака, столь насыщенную и трагедиями, и счастьем. Читатель оказывается сопричастным главным событиям жизни Пастернака, социально-историческим катастрофам, которые сопровождали его на всем пути, тем творческим связям и влияниям, явным и сокровенным, без которых немыслимо бытование всякого талантливого человека.
На протяжении всей своей истории люди не только создавали книги, но и уничтожали их. Полная история уничтожения письменных знаний от Античности до наших дней – в глубоком исследовании британского литературоведа и библиотекаря Ричарда Овендена.
Обновленное и дополненное издание бестселлера, написанного авторитетным профессором Мичиганского университета, – живое и увлекательное введение в мир литературы с его символикой, темами и контекстами – дает ключ к более глубокому пониманию художественных произведений и позволяет сделать повседневное чтение более полезным и приятным. «Одно из центральных положений моей книги состоит в том, что существует некая всеобщая система образности, что сила образов и символов заключается в повторениях и переосмыслениях.
Андре Моруа – известный французский писатель, член Французской академии, классик французской литературы XX века. Его творческое наследие обширно и многогранно – психологические романы, новеллы, путевые очерки, исторические и литературоведческие сочинения и др. Но прежде всего Моруа – признанный мастер романизированных биографий Дюма, Бальзака, Виктора Гюго и др. И потому обращение писателя к жанру литературного портрета – своего рода мини-биографии, небольшому очерку о ком-либо из коллег по цеху, не было случайным.
Андре Моруа – известный французский писатель, член Французской академии, классик французской литературы XX века. Его творческое наследие обширно и многогранно – психологические романы, новеллы, путевые очерки, исторические и литературоведческие сочинения и др. Но прежде всего Моруа – признанный мастер романизированных биографий Дюма, Бальзака, Виктора Гюго и др. И потому обращение писателя к жанру литературного портрета – своего рода мини-биографии, небольшому очерку, посвященному тому или иному коллеге по цеху, – не было случайным.
Как литература обращается с еврейской традицией после долгого периода ассимиляции, Холокоста и официального (полу)запрета на еврейство при коммунизме? Процесс «переизобретения традиции» начинается в среде позднесоветского еврейского андерграунда 1960–1970‐х годов и продолжается, как показывает проза 2000–2010‐х, до настоящего момента. Он объясняется тем фактом, что еврейская литература создается для читателя «постгуманной» эпохи, когда знание о еврействе и иудаизме передается и принимается уже не от живых носителей традиции, но из книг, картин, фильмов, музеев и популярной культуры.
Что такое литература русской диаспоры, какой уникальный опыт запечатлен в текстах писателей разных волн эмиграции, и правомерно ли вообще говорить о диаспоре в век интернет-коммуникации? Авторы работ, собранных в этой книге, предлагают взгляд на диаспору как на особую культурную среду, конкурирующую с метрополией. Писатели русского рассеяния сознательно или неосознанно бросают вызов литературному канону и ключевым нарративам культуры XX века, обращаясь к маргинальным или табуированным в русской традиции темам.
Знаменитая лекция Быкова, всколыхнувшая общественное мнение. «Аркадий Гайдар – человек, который во многих отношениях придумал тот облик Советской власти, который мы знаем. Не кровавый облик, не грозный, а добрый, отеческий, заботливый. Я не говорю уже о том, что Гайдар действительно великий стилист, замечательный человек и, пожалуй, одна из самых притягательных фигур во всей советской литературе».
«Как Бунин умудряется сопрячь прозу и стихи, всякая ли тема выдерживает этот жанр, как построен поздний Бунин и о чем он…Вспоминая любимые тексты, которые были для нас примером небывалой эротической откровенности»…
Смерть Лермонтова – одна из главных загадок русской литературы. Дмитрий Быков излагает свою версию причины дуэли, объясняет самоубийственную стратегию Лермонтова и рассказывает, как ангельские звуки его поэзии сочетались с тем адом, который он всегда носил в душе.
«Нам, скромным школьным учителям, гораздо приличнее и привычнее аудитория класса для разговора о русской классике, и вообще, честно вам сказать, собираясь сюда и узнав, что это Большой зал, а не Малый, я несколько заробел. Но тут же по привычке утешился цитатой из Маяковского: «Хер цена этому дому Герцена» – и понял, что все не так страшно. Вообще удивительна эта способность Маяковского какими-то цитатами, словами, приемами по-прежнему утешать страждущее человечество. При том, что, казалось бы, эпоха Маяковского ушла безвозвратно, сам он большинством современников, а уж тем более, потомков, благополучно похоронен, и даже главным аргументом против любых социальных преобразований стало его самоубийство, которое сделалось если не главным фактом его биографии, то главным его произведением…».