Русская литература: страсть и власть - [144]

И дальше Коля, пролетев несколько улиц подряд и «прямо в лицо хозяину», который находился от него за три улицы, крикнул: «Вы – невежа, вот вы кто!» – но при этом понимал, «что ушел он окончательно, совсем ушел – плюскепарфе!».

Вот этой фразой заканчивается рассказ, и мы понимаем, что этот плюскепарфе лег теперь на всю Колину жизнь. Что бы он теперь ни делал – окончательный приговор уже произнесен. Его пнули, он улетел, он не смог ничего ответить. Им так всегда и будут пользоваться. «Плюскепарфе», как мог бы называться рассказ, если бы Тэффи была чуть более откровенна в своих приемах. Но Тэффи нигде не говорит об этом прямо. Она пользуется единственным словечком, которое, как лейтмотив, прошивает всю историю. И все нам с вами понятно – и про прошлое Коли, и про его настоящее, и, что самое страшное, про его будущее.

Тэффи – прямая наследница той замечательной английской плеяды – Киплинг, Честертон, Уайльд, Стивенсон и Моэм. Следовало бы подключить еще и Шоу, величайшего парадоксалиста, с которым у Тэффи тоже немало общего. Во всяком случае, пьесы она всегда строит по его лекалам: действия мало, язвительных разговоров очень много, и тем не менее в конце возникает удивительное ощущение и родства, и жалости.

Так вот, эта пятерка в русской литературе не представлена почти никем. При том что русская литература всегда молилась на английскую, очень ее любила, но почему-то не могла усвоить ее уроки. А не могла по очень понятной причине. И вот эта причина, пожалуй, для Тэффи становится главной проблемой. В одном из своих фельетонов она пишет, что русский человек удивительно послушен. Он не умеет сопротивляться. Что ему скажут на митинге, то он и сделает. Внутри у него закона нет.

И вот здесь сформулировано главное отличие русской жизни от английской, русской прозы от английской. Потому что английская жизнь и английская литература (как и проза Тэффи, кстати сказать) основаны на ощущении внутреннего закона, на границах, которые нельзя переходить. Может быть, отсюда ангелическая, ангелоподобная, жизнерадостная природа Тэффи. Это конечная убежденность в том, что мир построен на здравых законах, что Господь всегда наблюдает доброжелательно, что, как бы ни развивались события, есть некий заранее предугаданный человеколюбивый, счастливый сюжет.

Даже у са́мой трагической Тэффи, у самой поздней, в таких ее сборниках предсмертных, как «Книга Июнь» или «Земная радуга», все равно присутствует это чувство блаженной упорядоченности, всегда есть какая-то правда. В русской литературе, наоборот, всегда присутствует ощущение, что человек есть бездна, в которой нет границ. Вероятно, это дает, как у Достоевского, великолепный художественный результат, но жить с этим совершенно невозможно. Может быть, отсюда и проистекает убежденность Тэффи в том, что русская жизнь есть по преимуществу недоброжелательство, желание всех доминировать над всеми.

Вероятно, квинтэссенцией этой русской черты, этого русского врожденного недоброжелательства, этого русского презрения к закону была для Тэффи фигура Ленина. Тэффи знала двух великих современников: ей случилось несколько раз поговорить с Распутиным и несколько раз – с Лениным. Распутин все-таки проявил какие-то человеческие черты – он пожелал иметь с ней роман, вызвал ее к себе, несколько раз звонил, звонили от его имени. Тэффи не поехала. Распутин был, в общем, несмешной, с ним было неинтересно, по воспоминаниям ее видно, какая это, в сущности, плоская фигура. Ленин не проявил и этой чисто человеческой черты, он не почувствовал к ней ни малейшего мужского интереса, довольно близкий их контакт в 1905 году, во время издания «Новой жизни», закончился ничем. Кроме одного: Тэффи поняла, что он такое. В гениальном очерке 1917 года «Немножко о Ленине» Тэффи говорит, что долгая пауза Ленина перед въездом в Россию после февраля (ведь он приехал только в апреле) диктуется, вероятно, тем, что внутреннего компаса не было, который указал бы правильный ответ. У Энгельса на этот счет не содержалось никакого указания, как следует поступить, а Ленин «знал только то, чем был набит, – историю социализма». Вот это удивительно точное описание человека, у которого нет нравственного компаса, а есть только прислушивание к конъюнктуре.

Вот он какой! Рост средний, цвет серый, нос «обыкновенный». Только лоб нехороший: очень выпуклый, упрямый, тяжелый, не вдохновляющий, не ищущий, не творческий – «набитый» лоб. <…> Набит туго весь, как кожаный мяч для футбола, скрипит и трещит по швам, но взлететь может только от удара ногой.

Вот это замечательное сравнение ленинской головы с набитым футбольным мячом, набитым чем угодно, но не принципами и правилами, – это Тэффи и поймала. И это для нее как персонификация русского беззакония, русского прислушивания к обстоятельствам вместо твердых нравственных основ.

Это отсутствие нравственных основ становится для Тэффи, что вполне естественно, самым главным, и потому у нее совершенно нет восторга перед народом-богоносцем, более того, нет никакого умиления. В одном из ее немногих стихотворных фельетонов она пишет: