Русская литература: страсть и власть - [142]
Ни для кого не секрет, что дети Тэффи остались с первым ее мужем. Она, разумеется, продолжала общение с ними, но как-то весьма необязательно. Более того, мы много знаем о ее влюбленностях, о гражданских браках, мы знаем, что она была на редкость хороша собой. Бунин говорил: «Какие ямочки! Ни у кого нет таких ямочек!» И действительно, очаровательная, и в сорок лет очаровательная, и в шестьдесят. Но бесконечными таинственными романами, дружбами, связями, участием в «Сатириконе», эмиграцией Тэффи как мать совершенно заслонилась. Она настолько отринула свою семейную жизнь, в которой была просто Надеждой Александровной, что мы ничего не знаем о ее детях, мы почти ничего не знаем о ее детских сочинениях, которых очень мало, и все они писались не для своих детей.
В общем, Тэффи удивительным образом переродилась. В 1902 году, когда она впервые напечаталась, началась жизнь совершенно другого человека. Действительно другого. Без пола, без возраста – нового существа, которое, хоть и сохранило все свои прежние связи (она вообще так была устроена, что не умела рвать ни с кем отношения и была очень деликатна в дружеском общении), тем не менее ничего общего не имело с той Надеждой Александровной, двадцативосьмилетней держательницей салона, которую знали и любили знакомые.
У нее резко изменился круг общения – она стала общаться преимущественно с литераторами. Она практически полностью исключила из своего быта любой быт, простите за тавтологию, потому что нет ничего более отвратительного для Тэффи, чем такие понятия, как дача, ремонт. Все это для нее как бы не существует. И самое главное, Тэффи очень изменилась по-человечески. Изменилась прежде всего потому, что дала себе волю.
Что же новое пришло с этой женщиной, которую обожали решительно все, не только Николай II, но и Аркадий Аверченко, говоривший, что у нас не было женской прозы, а тут Господь послал нам Тэффи. И Саша Черный, который называл ее любимым писателем, хотя не любил никого. Я уже не говорю о Бунине, который всех терпеть не мог, она одна умела развеять его дурное настроение, и ей одной он мог написать в письме: «Целую Ваши ручки, штучки, дрючки». На что она отвечала ему ласково в другом письме: «Если ручки мне иногда еще целуют, то штучки, а тем более дрючки никто уже лет сорок не целовал».
Тэффи – человек, казалось бы, достаточно замкнутый, достаточно холодный, почти всегда одинокий, но так безмерно любимый всеми. Вот это и есть самый удивительный ее парадокс.
Многие, читая сегодня ее прозу, сетуют на то, что в ней не названо напрямую то страшное, что определило русский двадцатый век. Тем не менее мы получаем самое полное представление о кошмарах 1918–1920 годов именно из воспоминаний Тэффи, таких смешных, таких убийственно веселых. Именно из таких ее рассказов, как «Городок», как «Тонкие письма», мы примерно представляем себе атмосферу Совдепии, как она советскую Россию называла, и эмиграции. А ведь ничто не названо, все спрятано куда-то очень глубоко, загнано в подтекст. И вот это-то и определяет для нас и псевдоним Тэффи, и проблему его происхождения, и проблему ее стиля. Тэффи – единственная англичанка в русской литературе.
Хорошая немецкая прививка в разное время делалась русской литературе, вспомним Гофмана и Гоголя. О влиянии французов нечего и говорить. А вот с англичанами в России трудно. Английская прививка в России почему-то не берется. Англоманы российские, такие как Набоков например, выглядят в ней чужаками.
Для английской традиции, многажды оклеветанной в русской литературе, характерна не только закрытость, не только воспитанность; характерны для нее три вещи, которые создали блестящую англоязычную плеяду, определившую во многом судьбы мира. Первое: глубокая религиозность, врожденное, подспудное, всосанное с молоком матери понимание того, что мир устроен цельно, разумно, что в нем есть твердые законы. Второе: помимо интереса к метафизике, тоже очень глубокое, глубоко понятое почти спартанское представление о кодексе чести, воспитанности, закрытости как добродетели, прохладности как добродетели, умение держать прямую спину и вести честную игру. Эта воспитанность в высочайшем смысле, в смысле традиционнейшем, аристократичнейшем, которая есть в британской прозе, есть у Тэффи. И третье – это удивительная особенность английского юмора.
Мы можем многое говорить о том, что, собственно, есть английский юмор, но пока еще ни одного внятного определения ему дано не было. Я воспользуюсь определением Сью Таунсенд, одной из величайших английских юмористок сегодня, которое она дала в разговоре со мной. Я не боюсь здесь сослаться на себя, потому что все-таки это не моя цитата: «Английский юмор – это умение хорошо себя вести, когда тебе очень плохо». В сущности, английский юмор – это и есть именно форма деликатности, это улыбка в тот момент, когда весь мир отдавил тебе ногу, и хорошо, если ногу, хорошо, если не жизнь. Вот это самое, пожалуй, точное.
И у Тэффи действительно самый своеобразный, самый странный юмор в русской литературе. Это не юмор абсурдистов, не юмор Эдварда Лира, не юмор Хармса, не юмор Чехова, в значительной степени абсурдистский, онтологический. Но юмор Тэффи другой, у Тэффи нет того надчеловеческого взгляда, который есть у Хармса или Чехова. У Тэффи совершенно нет абсурда, и более того, нет ничего более чуждого абсурду, чем логичная, внятная, уютная проза Тэффи.
Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент. Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы…
«Истребитель» – роман о советских летчиках, «соколах Сталина». Они пересекали Северный полюс, торили воздушные тропы в Америку. Их жизнь – метафора преодоления во имя высшей цели, доверия народа и вождя. Дмитрий Быков попытался заглянуть по ту сторону идеологии, понять, что за сила управляла советской историей. Слово «истребитель» в романе – многозначное. В тридцатые годы в СССР каждый представитель «новой нации» одновременно мог быть и истребителем, и истребляемым – в зависимости от обстоятельств. Многие сюжетные повороты романа, рассказывающие о подвигах в небе и подковерных сражениях в инстанциях, хорошо иллюстрируют эту главу нашей истории.
Дмитрий Быков снова удивляет читателей: он написал авантюрный роман, взяв за основу событие, казалось бы, «академическое» — реформу русской орфографии в 1918 году. Роман весь пронизан литературной игрой и одновременно очень серьезен; в нем кипят страсти и ставятся «проклятые вопросы»; действие происходит то в Петрограде, то в Крыму сразу после революции или… сейчас? Словом, «Орфография» — веселое и грустное повествование о злоключениях русской интеллигенции в XX столетии…Номинант шорт-листа Российской национальной литературной премии «Национальный Бестселлер» 2003 года.
Орден куртуазных маньеристов создан в конце 1988 года Великим Магистром Вадимом Степанцевым, Великим Приором Андреем Добрыниным, Командором Дмитрием Быковым (вышел из Ордена в 1992 году), Архикардиналом Виктором Пеленягрэ (исключён в 2001 году по обвинению в плагиате), Великим Канцлером Александром Севастьяновым. Позднее в состав Ордена вошли Александр Скиба, Александр Тенишев, Александр Вулых. Согласно манифесту Ордена, «куртуазный маньеризм ставит своей целью выразить торжествующий гедонизм в изощрённейших образцах словесности» с тем, чтобы искусство поэзии было «возведено до высот восхитительной светской болтовни, каковой она была в салонах времён царствования Людовика-Солнце и позже, вплоть до печально знаменитой эпохи «вдовы» Робеспьера».
Неадаптированный рассказ популярного автора (более 3000 слов, с опорой на лексический минимум 2-го сертификационного уровня (В2)). Лексические и страноведческие комментарии, тестовые задания, ключи, словарь, иллюстрации.
Эта книга — о жизни, творчестве — и чудотворстве — одного из крупнейших русских поэтов XX пека Бориса Пастернака; объяснение в любви к герою и миру его поэзии. Автор не прослеживает скрупулезно изо дня в день путь своего героя, он пытается восстановить для себя и читателя внутреннюю жизнь Бориса Пастернака, столь насыщенную и трагедиями, и счастьем. Читатель оказывается сопричастным главным событиям жизни Пастернака, социально-историческим катастрофам, которые сопровождали его на всем пути, тем творческим связям и влияниям, явным и сокровенным, без которых немыслимо бытование всякого талантливого человека.
Обновленное и дополненное издание бестселлера, написанного авторитетным профессором Мичиганского университета, – живое и увлекательное введение в мир литературы с его символикой, темами и контекстами – дает ключ к более глубокому пониманию художественных произведений и позволяет сделать повседневное чтение более полезным и приятным. «Одно из центральных положений моей книги состоит в том, что существует некая всеобщая система образности, что сила образов и символов заключается в повторениях и переосмыслениях.
Монография, посвященная специфическому и малоизученному пласту американской неформальной лексики, – сленгу военнослужащих армии США. Написанная простым и понятным языком, работа может быть интересна не только лингвистам и военным, но и простым читателям.
Ноам Хомский, по мнению газеты Нью-Йорк Таймс, самый значимый интеллектуал из ныне живущих. В России он тоже популярный автор, один из властителей дум. Боб Блэк в этой книге рассматривает Хомского как лингвиста, который многим представляется светилом, и как общественного деятеля, которого многие считают анархистом. Пришла пора разобраться в научной работе и идеях Хомского, если мы хотим считаться его единомышленниками. И нужно быть готовыми ко всесторонней оценке его наследия – без церемоний.
Институт литературы в России начал складываться в царствование Елизаветы Петровны (1741–1761). Его становление было тесно связано с практиками придворного патронажа – расцвет словесности считался важным признаком процветающего монархического государства. Развивая работы литературоведов, изучавших связи русской словесности XVIII века и государственности, К. Осповат ставит теоретический вопрос о взаимодействии между поэтикой и политикой, между литературной формой, писательской деятельностью и абсолютистской моделью общества.
«Как начинался язык» предлагает читателю оригинальную, развернутую историю языка как человеческого изобретения — от возникновения нашего вида до появления более 7000 современных языков. Автор оспаривает популярную теорию Ноама Хомского о врожденном языковом инстинкте у представителей нашего вида. По мнению Эверетта, исторически речь развивалась постепенно в процессе коммуникации. Книга рассказывает о языке с позиции междисциплинарного подхода, с одной стороны, уделяя большое внимание взаимовлиянию языка и культуры, а с другой — особенностям мозга, позволившим человеку заговорить. Хотя охотники за окаменелостями и лингвисты приблизили нас к пониманию, как появился язык, открытия Эверетта перевернули современный лингвистический мир, прогремев далеко за пределами академических кругов.
В 1856 году известный археолог и историк Алексей Сергеевич Уваров обратился к членам Академии наук с необычным предложением: он хотел почтить память своего недавно скончавшегося отца, бывшего министра народного просвещения С. С. Уварова, учредив специальную премию, которая должна была ежегодно вручаться от имени Академии за лучшую пьесу и за лучшее исследование по истории. Немалые средства, полагавшиеся победителям, Уваров обещал выделять сам. Академики с благодарностью приняли предложение мецената и учредили первую в России литературную премию.
Знаменитая лекция Быкова, всколыхнувшая общественное мнение. «Аркадий Гайдар – человек, который во многих отношениях придумал тот облик Советской власти, который мы знаем. Не кровавый облик, не грозный, а добрый, отеческий, заботливый. Я не говорю уже о том, что Гайдар действительно великий стилист, замечательный человек и, пожалуй, одна из самых притягательных фигур во всей советской литературе».
«Как Бунин умудряется сопрячь прозу и стихи, всякая ли тема выдерживает этот жанр, как построен поздний Бунин и о чем он…Вспоминая любимые тексты, которые были для нас примером небывалой эротической откровенности»…
Смерть Лермонтова – одна из главных загадок русской литературы. Дмитрий Быков излагает свою версию причины дуэли, объясняет самоубийственную стратегию Лермонтова и рассказывает, как ангельские звуки его поэзии сочетались с тем адом, который он всегда носил в душе.
«Нам, скромным школьным учителям, гораздо приличнее и привычнее аудитория класса для разговора о русской классике, и вообще, честно вам сказать, собираясь сюда и узнав, что это Большой зал, а не Малый, я несколько заробел. Но тут же по привычке утешился цитатой из Маяковского: «Хер цена этому дому Герцена» – и понял, что все не так страшно. Вообще удивительна эта способность Маяковского какими-то цитатами, словами, приемами по-прежнему утешать страждущее человечество. При том, что, казалось бы, эпоха Маяковского ушла безвозвратно, сам он большинством современников, а уж тем более, потомков, благополучно похоронен, и даже главным аргументом против любых социальных преобразований стало его самоубийство, которое сделалось если не главным фактом его биографии, то главным его произведением…».