Русская литература: страсть и власть - [141]

Вспомним, как в «Жизни Арсеньева» герой, который переживает тяжелую любовную драму (а он там, собственно, ничего другого и не переживает), в пятой части, в знаменитой отдельно печатавшейся «Лике», вдруг испытывает внезапный приступ счастья. Ему удалось заметить, что в трактире крышечка чайника крепится на измочаленной мокрой веревочке, а у селедки, подаваемой в том же трактире, перламутровые щеки. И вот в эту секунду он ощущает какую-то внезапную остроту счастья, большую даже, чем любовное блаженство. Он почувствовал на секунду, что мир подчиняется ему, что можно с помощью этой мокрой веревочки и этого перламутрового существа воссоздать, удержать стремительно распадающееся, постоянно гибнущее – и на этом как-то удержаться.

Получается парадоксальный вывод: Бунин, которого мы привыкли числить по разряду усадебной прозы, привыкли считать наследником Чехова, Толстого, Тургенева, Достоевского, на самом деле не просто самый отъявленный модернист, но самый брутальный эстет в русской литературе. Для него никаких ценностей, кроме словесного искусства, не существует вообще. И если мы действительно возьмем вот эту жесточайшую поверку, которой Бунин подверг мир, мы узнаем, что уцелело от всего только одно:

Тебе сердца любивших скажут:

«В преданьях сладостно живи».

И внукам, правнукам покажут

Сию грамматику любви.

Уцелели четыре строчки, написанные на форзаце книги. Это все, что осталось от страстной любви барина к крепостной.

Лучший бунинский рассказ, мне кажется, – хотя, думаю, со мной мало кто согласится, – рассказ «Холодная осень», в котором совсем нет традиционной бунинской эротики, нет традиционной бунинской трагической любви, а есть просто элегическая скорбь. Это, кстати, единственный рассказ у Бунина, где появляется советский мир, где после революции героиня живет в подвале у торговки со Смоленского рынка, которая все время издевательски ее спрашивает: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Бунинская «Холодная осень» еще нагляднее демонстрирует главную ценность его мира – страшный, я бы сказал, сардонический финал. Помните, когда героиня вспоминает последние слова жениха: «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» «Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду». Последнее, что осталось от жизни, – это четыре строчки:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот…

Смотри – меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает…

Пожалуй, никто радикальнее Бунина не подверг критике все иллюзии обобщения: от социальных до эротических, от философских до собственно экзистенциальных, потому что даже экзистенциализм Бунина не утешает. Он честно попытался читать своих великих французов-современников и понял, что это не говорит ни уму, ни сердцу ровно ничего. Остается какая-то случайно сказанная прелестная строчка. А в этой прелестной строчке сконцентрированы, как правило, ровно две вещи – прелесть и ужас.

Ты одна, ты одна, страшной сказки осенней Коза![7]

Вот здесь, в этом образе, который Катаев совершенно справедливо назвал автобиографическим, вот это козье страшное сухое лицо Бунина с вечно вытаращенными розовыми воспаленными глазами, – вот этот страшный автобиографический образ оказывается самым исчерпывающе точным. Это сочетание ужаса и восторга каким-то невероятным образом оказывается единственным, что ценно в жизни. И за это в конце концов мы прощаем Бунину и недостоверность, и навязчивость старческого эротизма, как назвал это Набоков, и полное неверие в человеческую природу.

Надежда Тэффи

Ангел русской литературы

Когда Николая II спросили, каких авторов пригласить на трехсотлетие дома Романовых и каких писателей позвать в юбилейный сборник, он сказал: «Одну Тэффи. И не надо больше никого».

Пожалуй, это симптоматично в стране, в которой одновременно в этот момент работали Блок, Сологуб, Андрей Белый, Гумилев, Ахматова, уже печаталась Цветаева. И за один этот выбор я простил бы ему многое.

Надежда Александровна Лохвицкая, или, как говорил Северянин, Ло́хвицкая, впоследствии Бучинская, впоследствии Тэффи, прожила долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь. Печататься начала, для русской литературы, с серьезным запозданием. Бунин впервые увидел свой «Ландыш» изданным в семнадцатилетнем возрасте, большинство поэтов-символистов первые книги выпустили к своим двадцати годам. Тэффи начала печататься, когда ей было двадцать девять лет. И нужно сказать, ее литературная, да и человеческая судьба этим фактом переломлена практически надвое, поскольку всю свою прежнюю жизнь она оставила в прошлом. Надежда не могла и не хотела печататься под собственной фамилией, поскольку ее сестра, прославленная поэтесса Мирра Лохвицкая, стихи которой она терпеть не могла и жестоко высмеивала, дебютировала на десять лет раньше и была одной из самых известных молодых декаденток. Во всяком случае, от Мирры уцелели две красноречивые строки, которые знает всякий, даже самый малообразованный любитель русской литературы: «Я жажду наслаждений знойных / Во тьме потушенных свечей».

Тэффи желала всячески отмежеваться от литературной славы сестры, как и от своего десятилетнего неудачного замужества. Вот здесь, кстати, странная история. У Тэффи было трое детей, но мы совершенно не воспринимаем ее как мать. Более того, мы и как жену ее не воспринимаем. Тэффи – существо, абсолютно лишенное возраста, биографии и в каком-то смысле даже пола – чистая ангельская сущность. Ведь Тэффи – слово без конкретного рода.