Русская литература: страсть и власть - [149]

Проблема в том, что одним из самых влиятельных текстов русского модернизма оказалась «Краткая повесть об антихристе» Владимира Сергеевича Соловьева, в которой высказывается мысль о скором покорении России и в целом Европы восточными ордами. За свое национальное чванство, за гордыню, за огосударствление русская церковь будет наказана и православие в целом будет наказано тем, что третий мир будет стерт с лица земли, а уж четвертому – не быть, говорит Соловьев в стихотворении «Панмонголизм», которое дало Блоку в «Скифах» его знаменитый, но неточный эпиграф «Панмонголизм! Хоть имя дико, / Но мне ласкает слух оно».

Когда бушует Русско-японская война и Россия принимает свое хоть и не самое значительное, но самое, наверное, символическое поражение, идея азиатчины проникает во многие сердца. И Белый в 1915 году, когда заканчивает «Петербург», остро чувствует, что возмездие грядет и что это возмездие справедливо. Петербург – город, обреченный западной утопией, которую надо смыть, которую надо уничтожить, и тогда под красным знаменем грядет Христос (солнце – в черновиках). Но Христос может победить только вместе с нашествием нового варварства, потому что Петербург предал христианскую идею, потому что Петербург превратился в Византию. Петербург для Белого – крайне мрачный символ, крайне отталкивающий по трем причинам. Во-первых, это город больной, лихорадочный, город-галлюцинация, окаменевший сон. Это носитель больной мечты Петра, символ государства, причем государства авторитарного, абсолютистского, совершено безжалостного к человеку.

Одна из главных дискуссий в России начала двадцатого века развернулась между Мережковским и Розановым по поводу статьи Розанова, напечатанной под псевдонимом Варварин, о памятнике Александру III скульптора Павла Трубецкого. Помните классическую эпиграмму: «Стоит комод, / На комоде – бегемот, / На бегемоте – обормот…»? Розанов пишет: «Монумент Трубецкого, – единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям, – есть именно наш русский монумент», а «Медный всадник» – это утопия, это мечта. России нужна вот эта уютная лошадь, нам нужна широкая ватная спина, широкая задница, нам нужен конь, похожий на комод. И Мережковский в статье «Свинья матушка» в ужасе возражает ему: как же надо ненавидеть Россию, если символом ее вы считаете не «Медного всадника», а эту медную свинью! Но для Розанова символ выглядит именно так, и главная русская дихотомия – это дихотомия двух конных памятников.

Иную, третью концепцию, в каком-то смысле снимающую эту дихотомию, предлагает Белый. Смысл ее в том, что Россия упирается в землю двумя копытами задними, а два передних копыта занесены над бездной; в таком положении страна неустойчива, и рано или поздно эта неустойчивая конструкция обречена рухнуть. Обречена рухнуть империя Петра, под натиском Востока должен рухнуть Запад. Прав был Леонид Долгополов, замечательный интерпретатор «Петербурга»: роман Белого написан о конце петербургского периода русской истории, это роман о конце европейского периода русской истории.

Беда только, одного все не угадали. Если бы двадцатый век, как пророчествовал Соловьев, действительно прошел под знаком Азии, это было бы полбеды. Если бы двадцатый век прошел под знаком варварского завоевания, это бы тоже ничего. Но Россия погибла не от Востока, Россия погибла от себя, от своей двойственности. Конь погиб не от варваров, он погиб от энтропии, он был погублен тем, что хуже любой диктатуры, – а именно духом распада, гнилости, вялости. И Белый о том догадывается: Николай Аполлонович сочетает в себе мрамор и лягушачью слизь, и побеждает лягушачья слизь. Соловьев думал о России слишком хорошо, Белый думал несколько трезвее, пророчество Соловьева несколько скорректировано. Петр I, носитель льда, что проникает во все поры Дудкина, во все кости дудкинского тела, побежден петербургской моросью, петербургской сыростью, петербургской гнилью.

Что еще мне кажется важным в этом романе подчеркнуть. «Петербург» имеет две редакции, это общеизвестно: так называемую большую, которая больше на треть, которая была напечатана в 1915 году в альманахе «Сирин», издаваемом купцом-меценатом Михаилом Ивановичем Терещенко, и которая сравнительно недавно вышла в серии «Литературные памятники». Так вот, в одном и том же номере «Сирина» начато печатание «Петербурга» (вступление и первые две главы) и блоковская «Роза и крест».

Первая публикация прошла почти незамеченной, и шеститысячный тираж долго оставался нераспроданным; потом роман вырезали из альманаха и сброшюровали отдельным изданием. Павел Антокольский вспоминает, что это было главное для него впечатление тогдашней литературы. Но таких, как Антокольский, было немного, книга не имела того резонанса, на который рассчитывали. Белый сдал рукопись, не перечитывая (страшно торопился), и, перечитав публикацию, остался очень недоволен. Блоку роман понравился. Он писал: «Я увидел в этой книге свою поэму», – Блок работал тогда над «Возмездием» и увидел в романе Белого то самое возмездие, которое уничтожает русский византизм, свою страшную, кондовую, избяную, толстозадую Русь.