Русская литература: страсть и власть - [107]

Абсолютно точно Анна о нем говорит: «Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, но я ненавижу его за его добродетели». И мы вместе с ней не любим ни его добрую улыбку, ни его большие глаза, ни его тонкий голос, которым он острит при встрече с женой, не любим его уши. Не любим потому, что он воплощение государственности, а мотивы русской государственности подлые. Подлые не потому, что они всегда репрессивные, а потому, что фальшивые, духа России они не понимают, а самое главное, они ее не любят. Они ужасно гордятся тем, что она им досталась, но любить ее они не могут, и поэтому она выскальзывает у них из рук.

Обратите внимание на тончайшую, точнейшую параллель: служебная карьера Алексея Александровича кончилась после того, как от него ушла жена. Вроде бы ничего не переменилось, он не стал глупее, его доклады в Государственном совете не стали ошибочными, но не пошла дальше карьера. Жизнь ушла от человека, и можно на него уже смотреть с легким недоумением: «Что это ты тут делаешь? Если от тебя ушла жена, думаешь ли ты спасти после этого Отечество? Да ты с собой-то разберись».

Мы понимаем, что уход Анны от Каренина – это и есть уход жизни, и как бы мы ни относились к этой простой, грубой параллели, но от Александра II в это время тоже уходит жизнь, уходит понимание жизни, уходит народная любовь. Прекрасный, добрый, до некоторой степени даже прекраснодушный царь, вспомните Коржавина: «Шутка ль! Ради баловства / Самый добрый царь убит».

Добрый, но мы понимаем, во что он вверг страну. До того довел, что самого убили, разорвали в клочки, а полицейские, не зная, что ответить на вопрос мимо идущей старушки «Кого убили?», отвечают машинально: «Ступай себе. Кого надо, того и убили».

«Анна Каренина» – это роман не только о том, как жизнь ушла из рук власти, как власть упустила в очередной раз ветер, уже было дувший в ее паруса; это роман о том, как перемены закончились ничем, и более того, катастрофой. Потому что нет окончательной решительности, нет окончательной решимости на эти перемены, нет окончательной готовности начать другую жизнь, и в общем-то, нечем, не с чем ее начинать. И Вронскому, и Анне нечем жить после того, как они делают свой решительный шаг.

И здесь Толстой оказался пророчески прав не только психологически, но и политически. Уйти-то Анна от Каренина ушла – вопрос в том, что она не пришла никуда, и прийти ей некуда, и она начинает глушить себя морфием, она начинает лихорадочно искать какие-то варианты другой деятельности, вплоть до сочинения детских повестей, – и ничего. Потому что она рождена любить, и это прекрасно, и она постоянно подчеркивает это: «Я должна любить», но вот думать она не умеет. Не может она думать, не может она представить другого наполнения жизни, кроме любви.

И Толстой с горечью – а он любит ее ужасно, он полюбил ее, пока писал роман, полюбил почти чувственно, и это чувствуется, когда мы можем от левинских дел несколько отойти и вернуться к Анне, – с тоской и страшным разочарованием говорит, что единственным содержанием ее жизни стали мысли о любви, а поскольку это были всегда мысли о Вронском, то начались мысли о его женщинах. Ни о чем, кроме ревности к Вронскому, Анна думать не может. И в результате она приходит не просто к страшнейшему опустошению, она приходит к жизнеотрицанию.

Ведь первый внутренний монолог в мировой литературе, за сорок лет до всякого «Улисса», первый потрясающий внутренний монолог, в который вплетается множество разнообразных мыслей, – это последний монолог, внутренний монолог Анны перед самоубийством, когда она едет по городу и смотрит на людей, которые собираются куда-то за город с собакой, и говорит: «И собака, которую вы везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете».

И вот эта невозможность сбежать от себя, от своей матрицы, от своей судьбы, от своей железной дороги, – вот это и есть последний вывод, к которому приходит Толстой. От Каренина-то мы уйдем. Не дают нам развода, так мы сбежим. Не дают нам устраивать сверху революцию, так мы ее снизу устроим. Потом-то что мы делать будем?

Альтернативой всему этому ужасу, последней обреченной попытке сбежать от железной дороги, выглядит мир Левина.

Мир Левина – это не попытка противопоставить высоконравственного человека человеку безнравственному. Эпиграф в этом смысле расставляет все оценки: «Мне отмщение, и Аз воздам». «А ты не лезь», – читается в подтексте.

Ведь Толстой обоих героев подводит к самоубийству. В конце романа Левин ищет веревку, чтобы повеситься, и не ходит к реке, чтобы не утопиться, и прячет от себя ружье. Он так правильно жил, и жену любил, и представить невозможно, чтобы Левин ей изменил, а Анна неправильно жила – но приходят к одному и тому же. И Толстой тем самым ненавязчиво проводит любимую свою мысль: «Не судите. Не вашего это ума дело. Господь разберется, кто прав, а в жизни все неправы. Вот он воздаст, а вы не смейте». Так, по-моему, и следует воспринимать эпиграф, потому что только Бог знает, кто правильно жил, Левин или Анна.

И честно говоря, когда я дочитываю роман, я всякий раз не уверен в том, что путь Левина – это правильный путь. Всё у него получилось, а жить ему не хочется тем не менее, и в результате он отделывается в конце простейшим и скучнейшим паллиативом: