Русская литература: страсть и власть - [106]

Толстому мечталась повесть из жизни светской женщины, и эта светская женщина первоначально, как совершенно справедливо Шкловский замечает, имеет все черты вульгарности: у нее короткий, почти вздернутый нос, низкий, широкий лоб, как у всех тургеневских, кстати, отрицательных героинь, начиная с Полозовой. У Тургенева если девушка хорошая, то она обязательно брюнетка, и у нее узкое лицо, а если плохая, то у нее широкий лоб, как у Полозовой, вздернутый, мясистый нос, и она по-мещански вместо «хорошо» говорит «хершоо».

Анна Каренина имеет все черты тургеневской мещанки: короткий нос, вздернутый, широкий и низкий лоб, необычайно густые волосы, и кроме того, она толстая. «Она была бы уродлива, если бы еще чуть была толще» – так в черновиках толстовских, которые написаны еще с той великолепной, голой, грубой прямотой, с которой он стал писать беловики только в 1890-е годы, уже не заботясь ни о какой отделке. Алексей Николаевич Толстой об этом говорит: «Позднего Толстого читаешь, задыхаешься, так все густо. Он два эпитета ляпнул, мне уже душно, мне уже все понятно. Нет третий, чтобы уж совсем меня добить».

Вот с такой же наготой и с такой плотностью страшной написаны только его черновики к «Анне». Она вульгарно ведет себя, она берет жемчужины в рот, когда у нее надето жемчужное ожерелье. Она приземиста, в ней нет пленительной легкости и грации, а есть лихорадочная быстрота в движениях. С мужем Анны совсем не интересно. Ведь в чем особенность манеры Толстого? Он очень любит кинуть в один ряд не синонимичные, а, наоборот, взаимно отталкивающие эпитеты, взаимно отталкивающиеся. Вот и в характеристике Каренина набросано несколько подряд таких вот жирных, ляпающих эпитетов; как Ван Гог отважно бросает мазки на холст, так и здесь: «Жирное, бледное несмелое, улыбающееся, неловкое лицо». «Доброе лицо» часто повторяется в первых черновиках о Каренине. Он пухлый, он белый, он неумелый, он неловкий в свете, неловкий почти как Левин впоследствии. И, в общем, Каренин – очень недурной человек, у которого есть вот эта вульгарная жена. Хорошая, может быть, вынужденная любить, желающая любить, – потому что ничего другого не имеет.

Получается история, которую экранизировал Соловьев, история о добром человеке – теоретике, неумехе в жизни, государственнике, добром государственнике, старательном, который действительно умеет хоть Апокалипсис сделать ясным, но который при этом абсолютно беспомощен перед женской похотью и страстью. И когда из Анны начинает вылезать эта похоть, когда она «не я» (как называется вторая глава соловьевской экранизации), когда из нее начинает вылезать это «не я», он бессилен перед этой иррациональной силой жизни.

Кстати, это вполне соответствует мироощущению Толстого году этак в 1873-м. Толстой ведь не родился антигосударственником; как мы помним из предисловия к «Войне и миру», слава богу ненапечатанного, из предисловия чернового, Толстой выше всего ценит аристократию, он не понимает, как можно любить простой народ, в жизни которого нет великих событий, а любит людей великих, людей, которые принадлежат к высшему обществу.

И Толстой довольно долго сохранял свои аристократические привычки. Вересаев в главе «Лев Толстой» своих «Литературных воспоминаний» пишет:

…тульский либеральный земец Г. <…> рассказывал про свою беседу в Туле с одним подгородным мужиком из соседней с Ясною Поляною деревни. «Видывали вы Толстого?» – «Как же, сколько раз». – «Ну, что он, каков?» – «Ничего. Сурьезный такой старик. Встренешься с ним на дороге, поговорит с тобою, а потом руку этак вытянет ладошкой вперед: “Отойди от меня, я – граф!”»

Это в нем всегда сидело. Но сидело и другое.

Революционная перемена во взглядах Толстого относится году эдак к 1882-му.

Конечно, некоторые пролегомены, подготовка к этому духовному перелому идут довольно интенсивно на протяжении 1870-х годов, хотя Толстой, как всякий гений, не отдает себе в этом отчета. Ясно, однако, что верить в добрые намерения русских государственников он перестает. Он понимает: всё, чем занят Каренин, – на самом деле одни умствования, одна пустота, головное, а головное Толстой не любит. Тогда-то Каренин (собственно, в 1874 году) и получает свою фамилию. У Толстого несколько было вариантов, а в результате Толстой, который в это время читает Гомера, учит греческий, берет «кареон» – «голову» и дает эту фамилию Каренину. Головной человек.

Все превращения, все реформы, все лихорадочные преобразования в это время в России – головные. Каренин занимается вообще-то полезными делами: он решает вопрос о переселенцах, вопрос, который в конечном итоге пришлось в 1907–1909 годах решить Столыпину. Вопрос о том, чтобы переселять крестьян из одних губерний, относительно заселенных, на другие, неблагоустроенные, но тучные, носится в воздухе, после отмены крепостного права это, может быть, самая масштабная реформа из того, что затевалось при Александре II.

Вот только не получается. Не получается потому, что всё, что бы ни делал Каренин, руководствуется головой, разумом, рассуждением. Не знанием жизни, не пониманием – страхом перед ней. И в ходе работы над романом симпатии автора, в том числе политические, кардинальным образом меняются: с доброго, хорошего, рассудительного правительственного чиновника, который так неловко улыбается, которому так неловко рядом с этой женщиной, Толстой переносит все свои симпатии на эту вчера вульгарную, а теперь прелестную, неотразимую Анну, на эту живую жизнь, потому что на стороне жизни всегда все толстовские симпатии. И когда мы читаем Толстого, мы понимаем, что хороший, головной, честный Каренин – машина. Не человек, а машина. И злая машина, когда рассердится.