Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [138]
Их позиция встретила резкий отпор со стороны депутатов-иерархов, постаравшихся доказать полезность и необходимость церковной школы для народного образования. Ко времени обсуждения вопроса об ассигнованиях в России таких школ было уже 42 000, то есть почти одна треть всех школ империи. Их программы были не хуже программ других школ, а качество религиозно-нравственного воспитания – несравненно выше. Если не поддержать церковноприходскую школу, считал епископ Митрофан, то ее место на ниве народного просвещения займут другие. Влияние пастыря на народ понизится.
Для России, государства православного, это были не пустые слова. Владыка старался доказать, что отказ в финансовой поддержке церковных школ – дело опасное, так как может привести к постепенному уничтожению живого дела церковного народного образования[716].
Взаимное непонимание «левых» и «правых» в Думе по вопросу о церковных школах вызывалось принципиально разными подходами к перспективам церковно-государственных отношений. Например, социал-демократы, имевшие несколько думских мандатов, религию воспринимали как частное дело, а конфессиональное обучение отрицали, ибо, по их убеждению, оно тормозило «ту классовую борьбу в деревне между эксплуататорами и эксплуатируемыми, какая была бы ‹…› желательна»[717]. И хотя крайняя позиция никак не могла влиять на отношение к церковным вопросам большинства депутатов, болезненность темы была очевидна.
Показательно, что спустя две недели после обсуждения проблемы церковно-приходских школ, епископ Евлогий вынужден был признать, что их роль «в жизни нашего народа для многих представляется неясной, спорной, а для иных даже отрицательной». Архиерей доказывал, что никакой личной выгоды от ЦПШ православное духовенство не имело, что школа эта спокойно уживалась «с самыми разнообразными, даже подчас с самыми враждебными элементами населения». Епископ привел также характерную статистику. – Во всех церковных школах империи на 1 января 1907 г. обучалось 1 988 529 человек, из которых почти 50 000 не принадлежали к православному исповеданию. «Наша церковная школа, – резюмировал он, – служит делу народного просвещения для всех, без различия, и в своем служении не отличает эллина от иудея».
Предлагая (от имени фракций правых, националистов и умеренно-правых) признать необходимым участие прихожан в деле наблюдения и хозяйственного заведования церковными школами, владыка Евлогий ставил вопрос о передаче законодательного предположения 94-х депутатов в комиссию по народному образованию для выработки соответствующего законопроекта[718]. В тот же день, 19 ноября 1908 г., большинство депутатов (179 человек) высказалось за то, чтобы признать желательной выработку законопроекта об ассигновании на нужды церковной школы свыше 4 000 000 рублей. Против выступило 120 человек[719]. И хотя вопрос получил дальнейшее развитие, его прохождение не было «гладким», да и число противников выглядело весьма внушительно. «Мы с трудом отстояли кое-какие ассигновки», – вспоминал много лет спустя митрополит Евлогий[720].
Впрочем, священники-депутаты сумели добиться учреждения особого совещания по вопросу о церковных школах. В нем приняли участие митрополиты Петербургский, Московский и Киевский, обер-прокурор Святейшего Синода, министры народного просвещения, финансов и земледелия, а также представители думских фракций. Но совещание не помогло – «Дума упорствовала». Не помогло даже напоминание государя: уже на последнем заседании Третьей Государственной Думы вопрос о церковно-приходских школах был поставлен на повестку дня, но как только его стали обсуждать, депутаты начали поодиночке покидать зал заседаний и ко времени голосования кворума уже не было. «Поддержать церковно-приходские школы Третья Дума не пожелала»[721].
Если вопрос о школах напрямую затрагивал интересы Православной Церкви, то рассмотрение пакета вероисповедных вопросов касалось ее опосредованно. Здесь сложность состояла в том, чтобы увязать юридически закрепленное первенство с возможностью полного осуществления идеи свободы совести. Необходимость такой увязки осознавала и исполнительная власть. Окончательно это стало ясно после речи П. А. Столыпина, с которой он выступил 22 мая 1909 г. Напомнив депутатам, что начало религиозной свободы в России было положено законами 12 декабря 1904 г., 17 апреля и 17 октября 1905 г., премьер подчеркнул, что «дарование свободы вероисповедания, молитвы по велениям совести каждого вызвало, конечно, необходимость отменить требование закона о согласии гражданской власти на переход из одного вероисповедания в другое, требование разрешения совершать богослужение, богомоления, сооружать необходимые для этого молитвенные здания». Вместе с тем, по словам Столыпина, планируемые преобразования не могли осуществиться «вне вопроса о тех преимуществах, которые сохранены Основными Законами за Православной Церковью»[722].
Следовательно, премьер указывал на рамки, в которых только и мог рассматриваться вопрос о свободе совести. Зная по опыту предшествовавших обсуждений церковных вопросов настроение «левых» депутатов, можно было без труда понять, как они отнесутся к вопросу о «преимуществах». К тому же исполнительная власть полагала, что «естественное», по словам Столыпина, развитие взаимоотношений Церкви и государства в России привело к полной самостоятельности Церкви во внутрицерковных вопросах, но государство при этом оставляло
