Русская - [5]

Вспышка молнии — со вторым.

Я сама двигаюсь быстрее. Я хочу, чтобы сухость в горле и резь в глазах быстрее прошли. Чтобы кошмар выветрился из головы. Чтобы мне стало плевать на грозу. На то, что она сделала, что случилось.

Как при ускоренной перемотке: стертые, отчаянные движения, не находящие достойного завершения. Глубже, сильнее, больнее… быстрее. Как можно быстрее. Словно бы дверь сейчас откроется и нам помешают. Словно бы нам нельзя…

— Белла… — рычит, закусив нижнюю губу. Всю свою ярость обрушивает на мою грудь. Весь свой пыл, ничуть не заботясь об осторожности.

Я вскрикиваю от едва заметной боли, кольнувшей справа. Слышу скрежет зубов.

При освещении молнией у него страшное, исказившееся от нетерпения и жажды… большего лицо. Ему осталась всего капля — меньше, чем та, что прямо сейчас ударяет по подоконнику. Ему уже плевать на все и на всех. Даже на то, что сейчас половина третьего утра. А я его разбудила.

Мне тоже плевать. И мне тоже осталась всего капля — удар грома. Гром в горящем небе…

В такт ему, в такт отвратительному, пугающему и очень, очень громкому звуку, резким движением провожу ногтями по его поясу. Пониже… и чувствую внизу разлившееся, смешавшееся с моим собственным, тепло.

Буря окончена.

Я лежу на нем, полностью оккупировав грудь, талию и ноги. Я крепко обнимаю бледную шею, то и дело облизывая быстро пересыхающие губы. Мне холодно, но это не имеет значения. У меня кружится голова, но и на это плевать. И даже на жажду плевать. Главное — это то, что мне не страшно. Больше нет. Благодаря ему.

Все случившееся, как и кошмар, кажется нереальным. Со мной часто такое бывает — ложишься в постель, закрываешь глаза и ждешь тихий, понятный сон. Как и день — спокойный, безразмерный, с отсутствием какой-либо дряни. Плывешь по озеру на лодке, смотришь на розовых фламинго вдоль берега или каких-то мелких зверьков, разгрызающих орешки. Может быть, идешь по мокрому морскому песку. Ищешь ракушки. Поднимаешь голову — а небо голубое. Никого и ничего ужасного вокруг нет.

Ну а на деле изнанка фантазии, ее истинная сущность: грозы, крики и одуванчики, спрятавшие головки, — словом, все, доводящее до последней грани.

— Что сегодня? — как-то лениво спрашивает Джаспер, указательным пальцем прочертив линию вдоль моего позвоночника.

Против воли вздрагиваю. Сначала — от неожиданности, а лишь затем — от напоминания.

— То же самое…

— Ты так чудно все помнишь? — его интерес несвоевременен.

— Не забывается… — сжав зубы, бормочу я.

Джаспер молчит несколько секунд. Судя по всему, смотрит в окно, где от давно утихшей грозы осталось лишь полупрозрачное напоминание в виде мороси дождя. Холодного, разумеется. И неслышного.

— А Ронни ведь говорил тебе меньше пить, — хмыкает в конце концов он.

Мне становится обидно. Тем более когда он вспоминает про отца.

— Три бокала…

— И коктейль сверху, — безжалостно уточняет мужчина, — от твоего ухажера.

Я поднимаю голову. Я смотрю на его вспотевшее от недавнего действа и заострившееся от злости лицо. В глаза, где затаилась и ревность, и горечь, умело перемешанные друг с другом. В синие.

Мои глаза.

— У меня нет ухажеров, — снисходительно объясняю я ему, с нежностью прикоснувшись к гладковыбритой щеке. В руках приятная тяжесть, а потому моя улыбка только шире. Порой кажется, что только этому человеку я и готова улыбаться.

Джаспер фыркает.

— Этот людоед в баре…

— Всего-навсего посетитель.

— Он купил тебе выпивку!

Я киваю.

— Ему так захотелось.

Мужчина закатывает глаза, а затем с обвинением смотрит на меня. Хлестким таким взглядом…

— Ему захотелось тебя оприходовать, поэтому и поил.

Грубо, знаю. Но в его стиле, в его духе. Ничего удивительного.

Тяжело вздохнув, я подбираюсь поближе к его лицу. Глажу уже обеими руками, причем не только щеки. Особое внимание уделяю волосам — он знает, как я люблю его волосы.

— Прекрати, пожалуйста, — прошу.

— Так ты была не против? — надменность затапливает низкий голос.

— Джаспер, — грустно усмехаюсь, уткнувшись лицом в его шею, — ты ведь знаешь, что у меня есть любовник, верно?

— Моя мать считала, что их много не бывает, — ворчит он.

— Я так не считаю. Я уже давно все решила и выбрала.

Мужчина молчит. Ищет, что ответить, но сказать ему нечего. В чем в чем, а в том, что изменять я ему не намерена, давно мог убедиться. Еще сегодня, в баре, возле туалета. Еще сегодня, в баре, когда я послала «медведя» с его касаниями куда подальше.

— Журавль или синичка, Изабелла? — слышится над ухом шепотом Джаспера, когда его обладатель в конечном счете усмиряет вспышку ревности. Мне кажется, даже чуточку усмешки на его губах проскальзывает.

Я снова смотрю на него. И снова, как и впервые, когда он задал этот вопрос, вычерчиваю на светлой коже полукруг с тремя отходящими вниз лучами, — половину солнца. Лучше половина, чем ничего. Лучше стремиться к ней, чем к целому. Целое далеко, целое — в небе, как журавль. А меленькая и дорогая сердцу «синичка-половинка» — здесь. В моих объятьях.

Джаспер доволен ответом. Хитро взглянув на меня, он за миллисекунду меняет наше местоположение, переворачиваясь на живот. Теперь я на простынях. Теперь он нависает сверху.