Рукотворное море - [54]

Меня никогда ниоткуда не исключали — ни из школы, ни из института, куда я перешел с литфака МГУ. Даже на второй год я ни разу не оставался. В самом деле, что выдумывать! Ведь даже из болезни, о которой я знал такие страсти-мордасти, я все же выполз настолько, что ездил на фронт, а сейчас и вовсе взят на военную службу! А ведь мог остаться инвалидом.

Было ли мне неловко или я злился на то, что они мне спать не дают, этого теперь я не помню. Помню, что я засыпал и просыпался. Помню, что как только я заворочаюсь, они замолкают. Я затихну — снова возникает шепот, воркованье, сперва едва различимое, а потом все громче, все громче, так что не хочешь, а слышишь. Почти все время говорила Шурка. Щипахин только однозвучно что-то гукал, басил по-мужски в ответ, и тогда сразу Шуркин зловещий шепот: «Тише ты, ради бога!» И, вероятно, она зажимала ему ладонью рот.

Я узнал в темноте, как Шурку посылали на окопные работы. Было их там до пятнадцати тысяч человек. «Понимаешь?» — через каждые пять-шесть слов пришептывала она. Что было самым ужасным? Не голод, не холод, когда начались заморозки. Самым ужасным было то, что все шесть месяцев она не могла помыться. Все шесть месяцев она спала не раздеваясь. Сперва пылища, зной, но нет реки и негде выкупаться. Потом дожди, сырость. Дальше холода, морозы. Они отходили под обстрелами, под бомбежками и где-то на новых рубежах опять рыли окопы и противотанковые рвы, чтобы снова бросить проделанную работу. Как пошла она летом на рытье окопов в зеленом лыжном костюме, так и ни разу его не снимала до самого января. Она думала, что не выдержит — свалится, помрет. Но она выдержала. И сейчас ей даже кажется, что ничего такого она вовсе и не переживала, ей просто об этом рассказывал кто-то посторонний.

И я уже знал, что Шурке все двадцать два года и что тем не менее ее бросили два любителя перемен. Она выкуривает по две пачки папирос в день, если не хватает, выменивает на хлеб, ночью просыпается и курит: курит утром в постели, едва продрав глаза; пьет, когда случится; считает, что жизнь не стоит выеденного яйца, что все мужчины сволочи и прохвосты, что превосходно можно прожить и без них.

Лежа в темной комнате с наглухо зашторенными окнами и слушая их разговоры, я перестал досадовать, что мне не повезло. Вот кому не везет — одиноким молодым женщинам. У каждой, наверное, где-то на дне души барахтается беленький бесенок уверенности, что однажды и ей найдется пара, нужно только набраться терпения и ждать. Как бы опустошена она ни была, какое бы ни переполняло ее безразличие, живет в ней, теплится сладкая надежда: нет, не может быть, чтобы не отыскался тонкий ценитель, знаток женской души, сумевший воздать ей по заслугам. Черт, подумал я тогда, а вдруг Щипахин как раз то, что ей нужно? Вот она — ее первая любовь, вот он — ее первый настоящий муж, отец ее будущих детей.

Я представил себе, как она прижимается к Щипахину своим худым, гибким телом, в котором костей больше, чем мякоти, как беззвучно целует его в темноте, попадая то в щеку, то в глаз, то в шею. И как она шепчет ему на ухо какие-то свои, пусть тысячу раз произнесенные, нежности. Может быть, и для Щипахина она как раз то, что ему нужно? Я подумал о том, что этот тихоня и скромник, может быть, силой удерживает Шурку, потому что не хочет, чтобы ночь с ней закончилась обычным утолением естества. И как это его душевное стремление вызывает ее удивление, кажется ей высоким и благородным. Может быть, все это чепуха, но, хорошо зная Щипахина, я мог себе представить, что именно так он ведет себя сейчас. И я представил себе, как сперва она не понимает его высокого чувства, как непривычна ей такая сдержанность, как обиженно она затихает в его железных объятиях, как холодеют ее маленькие груди с тугими по-девичьи сосками, и как тогда он начинает тихо, беззвучно ее целовать, чтобы погасить ее обиду, и как накаляется, нарастает от искусственной сдержанности их страсть.

Наверно, я ненадолго заснул, а когда проснулся, в комнате была неполная темнота, ощущение было такое, точно сюда проникают далекие зарницы, и угол стола, нависавший над моим узким ложем, то проступал во тьме, то снова меркнул. «Открыли шторы на окнах?» — подумал я и тут же почувствовал запах табачного дыма. Не поворачивая головы, я понял, что Шурка снова курит. Краем глаза я различил, как, приподнявшись на локте и раскуривая папиросу, Шурка вглядывается в лицо Щипахина.

И еще раз я проснулся оттого, что в комнате горела свечка. Не знаю, сколько времени я спал перед этим. Свеча стояла на стуле, и спинка его загораживала свет от Фрейдлиха и Люси. Накинув на голые худые плечи вязаную кофту, Шурка сидела на краешке дивана и быстро подпарывала ватник Щипахина. Он смотрел, лежа на боку, что она делает.

— Ты молчи, молчи, — быстро прошептала Шурка. Она повернулась к нему и поцеловала в шею. — Примета есть, я тебе говорю. Можешь, конечно, не верить, но я верю. Мне так хорошо с тобой. Господи, неужели никогда больше не увидимся? Я тут подпорю самую чуточку. Понимаешь, это старинная примета, зашью колечко, в ватник тебе зашью, возле ворота, вот сюда, оно дешевенькое и, наверно, совсем не золотое, по-моему, просто позолоченное. Пока ватник с тобой, ничего с тобой не случится, ты не смейся, есть такая примета, и ты вернешься живой и здоровый.