Рудознатцы - [3]
В Соликамске Татищев приструнил воеводу, а Строгановы за своих приказчиков спрятались: те, дескать, своевольничают.
И опять струится за кормой бурая камская вода.
На Чусовой Татищев пересел на коня и поскакал дальше — в Невьянск.
Всё отвеснее становятся скалы, по-уральски — «камни». Кедры стоят на горных вершинах. Обнажённые корни змеятся над обрывом, над крутизной, но прочно переплелись ветвями могучие кедры, поддерживают друг друга, не дают упасть. Скачут по их стволам рыжие белки.
Возле дороги путники приметили дымок. Подъехали ближе: на краю поляны поставлен шалаш из еловых лап, в стороне пригорок дымом курится. Это углежоги сложили дрова в кучу, покрыли дёрном и подожгли. Под пластом земли поленья не горят, а медленно тлеют. Потом снимут дёрн, погрузят готовый древесный уголь в короба и на телегах увезут на завод. От угля в доменной печи жар сильнее, чем от дров.
Владелец Невьянского завода купец Акинфий Никитич Демидов показал гостю свои домны — высокие, до пяти саженей[1]. У печей мальчишки-рудотолки пестами дробят в ступах куски железной руды. Работнички мал мала меньше. Один вовсе маленький, лет шести. Татищев остановился перед ним, спросил:
— Как звать тебя?
— Петьшей.
— Ого! Самому государю тёзка… Грамоте учиться хочешь?
— Да на что ему? — вмешался Демидов.
Петьша сердито сверкнул глазёнками:
— Батьке письмо напишу.
— А где твой батька? — Татищев погладил мальчика по вихрастой голове.
— Со шведом воюет.
Неподалёку скрипели дощатые наклонные мостки. По ним рабочие везли в тачках измельчённую руду наверх, засыпали в домну. Слой угля, слой руды, затем снова уголь. И так на всю высоту печи. Будто пирог слоёный. После закроют печь, огромными мехами станут накачивать в неё воздух, чтобы уголь жарче горел, и через много часов по каменным желобам потечёт из домны жидкий чугун.
А в особых кричных горнах выплавят из чугуна железо. Потом раскалённый докрасна слиток — крицу положат под кузнечный молот. Сеются вокруг слепящие брызги. Нестерпимым жаром пышет в лицо.
Мастеровые здесь носят войлочные шляпы с широкими полями — катанки. Они сберегают глаза от искр. Пропитанная соляным раствором рубаха и кожаный фартук-запон защищают тело. На руках суконные рукавицы, с ладони подшитые кожей. А ноги обуты в огнестойкие лапти, плетённые не из лыка, а из конопляных жгутов.
Тяжела, страшна огненная работа!
Гудит, полыхает пламя в печах и горнах, стучат молоты.
Выделывают на демидовских заводах железо кубовое — толстое и листовое, крестьянские косы и наконечники для сох, обручи, цепи, конские подковы, гвозди, крюки дверные и воротные, мотыги, топоры, тазы, чугуны, салотопенные котлы, якоря четырёхрогие и двурогие, печные заслонки, капканы волчьи и лисьи и множество других нужных вещей.
С каждым годом богатеет Акинфий Никитич, отправляет караваны и обозы с товаром в Казань, в Нижний Новгород, в Москву и Петербург. Даже англичане и голландцы покупают демидовское железо.
За ужином, отведав золотистой стерляжьей ухи и жареной лосятины, Татищев спросил у хозяина, почему на его заводах не все домны пущены.
— Совсем обеднел, — вздохнул Демидов. — Нечем работникам платить.
Но Татищев понимал: хитрит Акинфий Никитич, боится, как бы чугун и железо в цене не упали. Вот и плавит металл в полсилы.
— Малые ребятишки у тебя руду толкут, — продолжал Татищев. — Надо бы для них школу открыть, грамоте и цифири учить.
На эти слова хозяин лишь рукой махнул: ни к чему, мол. А гость опять спрашивает:
— Если мастеровой на работе увечье получит, ты ему деньги заплатишь или нет?
Помрачнел Акинфий Никитич, взъерошил окладистую купеческую бороду.
— Странны мне, капитан, такие вопросы. То всё моё дело, а не твоё!
Но и Татищев глядит исподлобья, с угрозой.
— Не прогневайся, купец, но заводы твои на российской земле построены. И придётся к ним надёжного человека приставить. Будет он смотреть, чтобы ты казну не обманывал и работных людей не обижал.
А на другое утро одинокий всадник простучал копытами по мосту через Нейву и скрылся вдали, за холмами.
Догадлив был Акинфий Никитич, быстро настрочил донос в Петербург: дескать, Василий Татищев простой люд смущает и заводчиков притесняет.
Но в кафтане у демидовского гонца ещё одно письмецо зашито. В нём немалые деньги обещаны столичным покровителям, если помогут отозвать с Урала дотошного и неподкупного артиллерии капитана Василия Татищева.
ГОРОД НА РЕКЕ ИСЕТЬ
Ох и опечалился же Татищев, приехав на казённый Алапаевский завод: иссякают запасы руды. Только одна домна работает, да и та еле-еле.
Что делать?
Возить сюда руду с речки Исети, где нашли недавно богатое месторождение? Или лучше там построить новый завод?
Собрал Татищев совет. Думали, толковали: и так нехорошо, и этак худо. Наконец поднялся со своего места заводской механик Селиван Долгих, родом из крестьян, и сказал:
— Ты, Василий Никитич, пожалей мужицкие головушки. Ведь возить мужикам руду, не перевозить. И по весне, когда пахать надо, и осенью, когда урожай убирать. А как же крестьянину без лошади?
И решил Татищев ставить завод на Исети.
Место удобное, к тому же поблизости, в горах, добывают горновой камень, идущий на доменные печи. Такой камень выдерживает самый сильный жар, не крошится и не лопается. И леса кругом нетронутые, можно уголь жечь. А то под Алапаевском лес весь вырубили, реки мелеют.
