Ручьи весенние - [110]

И хотя дожди лили и лили, хлеб все же и убирали и сдавали: упорство людей оказалось сильнее непогоды.

В ночь с 19 на 20 сентября выведрило. Давно уже пропавшие луна и звезды снова появились на небе.

Казалось, насидевшееся в плену солнце решило наверстать потерянное время и заливало землю потоками горячего света.

Бесследно пропали тучи, небо взмыло над самыми высокими горами, и синеватый прозрачный воздух запел счастливыми птичьими голосами.

За полдня высохли хлебные массивы: механизаторы вздохнули.

— Теперь смахнем! Только бы постояло!

А погода и впрямь установилась.

Глава тринадцатая

«Косовица!» Слово это мечтательнице Груне Ворониной напоминало почему-то «сечу». Большую сечу, в которой она, Груня, выйдет на решающую битву.

В канун косовицы плохо спали девушки бригады Маши Филяновой. Выверенные, приспособленные для круглосуточной работы даже на полеглых хлебах машины, стояли на стогектарке наспевшего овса. Размеченные поровну загонки, отведенные для групповой работы четырех комбайнов, обкошены и осмотрены председателем, Лойко, Машей Филяновой и комбайнерками. На концах каждой загонки далеко видный над белесыми метелками овса красный флажок.

Груня лежала с закрытыми глазами и ясно видела, как трактористка включает скорость, как первые удары лопастей мотовила по высокому, кудрявому, чуть зеленоватому овсу пригнут первые колосья, как застрекочет нож и загрохочет молотилка комбайна.

С вечера Груня вплотную придвинула свою койку к койке Поли Цедейко. И хотя Маша Филянова запретила разговоры («чтобы все хорошенько выспались и были в форме»), Груня шепнула подруге:

— Хоть глаза коли, не могу уснуть. Ты уж, Полюха, постарайся завтра, а?

— Спи… — негромко ответила Поля и отвернулась к стене.

Груня слышала, как повариха Половикова начала растапливать печь — уже готовила завтрак. «Помочь бы ей, да Маша со света сживет…»

Чтобы отвлечься, Груня пробовала думать о Саше, но сегодня даже и на нем мысли не могли сосредоточиться. Тишина. Слышно, как на столике Маши тикал будильник да за полотняными стенами палатки немолчно скрипели кузнечики.

«После вчерашнего дождя утром роса будет, не стало бы накручивать на битер… Хорошо бы ветерок качнул хлеба перед утром…» Груня еще плотнее закрыла глаза и, чтобы утомиться, стала считать до ста. Но и это не помогало.

«А вдруг шоферы проспят? У меня полный бункер, даю сигнал, а грузовика нет… Ужас!»

Разбудил звонок будильника в ту самую минуту, когда, казалось, сон только-только смежил ей веки.

В полутьме в палатке, как по тревоге, Груня безошибочно хватала приготовленную с вечера одежду. К умывальнику поспела первой. Ей первой Катя налила миску пахучей лапши со свежей жирной бараниной. Но, как ни вкусна была лапша, Груня вернула миску почти нетронутой, — торопилась. Ей была непонятна медлительность подруг и особенно бригадира. «Фасонят… А у самих сердечко тоже прыгает…»

Наконец завтрак кончился. Маша окинула девушек взглядом и поднялась.

Восток розовел. Густой пахучий ветерок тянул с юга. Было в нем и августовское тепло наспевающих хлебов, и горечь полыни, и родниковая свежесть мятной душицы, и еще что-то волнующее с детства, вечное, как земля.

— Девушки! — негромко, с хрипотцой, точно простуженная, произнесла Маша. — Говорить мне вам нечего… Дождались! Будем начинать… По машинам!

И вот Груня Воронина поднялась на мостик и положила руки на штурвал. Трактористка включила скорость, махина комбайн качнулся и пошел. Качнулась и загонка. Лопасти мотовила закрутились, подминая первые волны бегущего навстречу ножам овса. Срезанный, он навзничь падает на движущееся полотно и, увлеченный им, уносится под штифты барабана. Ухо тотчас же уловило изменившийся, точно загустевший, рабочий ритм комбайна.

Груня уже не видела ни зарозовевшей от зари загонки, ни самой зари. Она, казалось, срослась с огромной машиной. Девушка напряженно следила за тем, как по полотну хедера бежит срезанный овес и скрывается в приемной камере. Она, не оборачиваясь, спиной ощущала, как бункер наполнялся зерном. «Пора? Нет, рано… Пора? Пора!».

Груня обернулась и тотчас же дала длинный позывной сигнал. «Так я и знала: нет!» Но навстречу комбайну уже катилась грузовая машина, и у девушки отлегло от сердца.

Трактористка сбавила скорость, шофер, развернувшись, подогнал кузов точно под выгрузной шнек. Быстрым взглядом Груня схватила эту величественную картину: толстая струя золотого в лучах утреннего солнца зерна хлынула в кузов. Покачиваясь, точно на волнах, комбайн сановито плыл по хлебному морю, а рядом с ним, будто пришитый к шнеку, катился и наполнялся искристыми брызгами овса грузовик.

Густой, высокий, местами наклонившийся, местами упавший овес поразил Груню умолотом: бункер наполнялся до краев каждые тринадцать-четырнадцать минут. Как будто машина черпала зерно из вороха.

В жизни каждого человека бывают незабываемые мгновенья, когда все, все до мельчайших подробностей врезается в память и бережно сохраняется ею до конца дней.

Так запомнился Груне ее первый приход в большой, сплошь застекленный заводской цех. Грохот, звон, басовитый гуд, заполнившие все. Синий, густой, сладковато-маслянистый воздух, и в нем, как в дыму, ажурные краны, виадуки. Вдоль стен станки, станки, а у станков люди в комбинезонах… На пороге большого цеха — беспомощно-жалкая в скрежещущем железном аду — маленькая Груня Воронина.