Рубеж - [16]

— Чем порадуешь, Вилли? Обычно тебя искать приходится, а тут сам, — Гитлер пребывал не просто в приподнятом настроении, он восторженно летал: полностью разгромлен Юго-Западный фронт, Гудериану и Клейсту по высшему кресту; Довесок — 600 тыс. пленных, 4000 танков и прочая и прочая, одних сапог 3 миллиона пар. «Несметными» — так назвал трофеи Гудериан. — Ну что, Вилли? Крест за Киев почему не на тебе? На парадном? Организация переправы Клейста — блеск. Хвалю. А хвалю я, как ты знаешь, редко. Помню, как ошарашил ты меня той директивой! Ха-ха-ха.

— Профессия такая и должность такая, мой фюрер (едва не сорвалось «господин Гитлер»). Ошарашу и сейчас, — Канарис положил на стол перед Гитлером бумагу. Точно таким же жестом, как тогда. Гитлер взял бумагу и задал тот же вопрос, что и тогда:

— Ты что приволок, Вилли?!

Канарис, как тогда, развел руками.

— Прошение. Или, как говорят русские, заявление по собственному желанию... Просьба рейхсканцлеру освободить подателя сего от присяги рейхсканцлеру.

— И только с этим ты пришел?!

— Нет, конечно, принес я Гудериану полную выкладку разведданных о направлении его удара на Орел. Думаю, это будет самый блистательный танковый удар всей войны. А начать решил с этой бумаги. Так сказать, с новости как бы... Не очень.

— Но что за демарш?

— Это не демарш, это продуманное решение.

— Но ведь он, по вашим же данным, отменный работник и солдат?!

— Не то слово. Его предложение-заявление, что он выставит миллион...

— Так это из-за моего отказа?

Канарис пожал плечами.

— Вряд ли. Обиженные отказом подают в отставку, а он хочет полного освобождения, чтобы воевать против нас.

— Так пусть дезертирует и воюет.

— Он не может нарушить присягу, он просит освободить от нее.

— Так расстрелять!

— Подписывайте приказ. Но, вообще-то, расстреливают за нарушение присяги, а не за верность ей.

— А если не освобожу?

— Он по-прежнему будет воевать за нас, с полной выкладкой, скрепя сердце, но добросовестно.

— А в самый роковой момент предаст и убежит?!

— Нет, мой фюрер, именно этого он не сделает никогда — не предаст и не убежит.

— Ох уж эти русские!

«Именно миллиону таких ты отказал», — едва вслух не сорвалось.

— Но идет наше решающее победное наступление, а он бежит к обреченным?! Бежит от нас, победителей.

— Он не бежит, мой фюрер, и не от нас и не к обреченным. Я лично от него это слушал: Торжество Православия. Я сам не знаю, что это такое, но, видимо, что-то... Ну, значимое, ибо вот к нему он точно бежит. Здесь логика бессильна и только и остается, как вы, как всегда верно, заметили: «Ох уж эти русские» — только это и сказать.

— Это правда, что Гепнер пить начал?

— Нет, конечно, ребята Шеленберга перебарщивают.

— Ладно... Только из праздника взятия Киева. — Гитлер взял чистый лист и размашисто вывел: «Полковник Ртищев от присяги рейхсканцлеру Германии — освобожден. Свободен! Канцлер. Подпись — А. Гитлер».

Полковник Ртищев смотрел на бумагу, лежащую на столе Гепнера, и улыбался. Улыбался и Гепнер. Он взял бумагу, покачал головой и сказал:

— М-да, после войны, как бы она ни кончилась, сей документ на Сотбисе, если он останется, пойдет со стартовой ценой… Ох, даже не знаю какой. Да еще и почерком.

— Этот документ никогда не будет на Сотбисе, — Ртищев взял бумагу и положил в боковой карман. — Эрик, это же мой паспорт, паспортами не торгуют.

— Бывает, однако, м-да, он ведь не для предъявления, Федор, представляю морду комиссара, когда ему в руки попадет сей документ. Даже не зная немецкого, подпись «А. Гитлер» в пол-листа, да просто — учуют, угадают все. Да и веет от него настоящностью. Научился от тебя словечкам. Оставь его у меня. В Москве встретимся, я тебе его отдам. Освобождение получил, душа спокойна, ну и ладно, зачем тебе при себе смертный приговор иметь. Бумагу, понятное дело, изымут, а тебя к стенке сразу.

— Нет, этот документ будет всегда при мне.

— Ну, давай. На мотоцикл и вперед, переоденешься в том сарае, что я тебе указал. Дальше можешь на мотоцикле, дарю.

— Нет, я пешком.

— Все-таки авантюрист ты лихой. Давай все-таки сделаем тебе документ, они у Канариса лучше настоящих, да у него и настоящих хватает. Ведь предъявлять-то что-то надо!

— Нет, будет, как Бог даст.

— Так ведь «не искушай Господа Бога Твоего», — ты ж цитировал, поучал.

— Цитировал, но не поучал, и я не искушаю Его, я полагаюсь на Его волю. Не придется фальшивки предъявлять.

— Торжество Православия?

— Оно.

— Присягу им давать будешь?

— Нет. Больше я присяги не буду давать никому. Не клянитесь вовсе — этим и буду жить. И я иду не на другую сторону фронта, я иду не воевать с вермахтом, я иду водворять икону Владимирскую на Ее место и открывать Ее храм. И встану на смерть против изъятелей-ломателей, кем бы они ни были.

— Трофейного шедевра в дорогу возьмешь?

— Нет. Да и ты бы притормозил.

— Подумаю. А если я все-таки войду в Москву, Федор?

— Значит воля Божия.

— Это будет тоже торжество Православия?

— Оно. Его не бывает только в предательстве, тогда бывает плач небес. Он на нас льется до сих пор. За предательство царя. Из них же первый есть аз.

— Да ты ж тогда на фронте был, в меня стрелял, долг исполнял, очень грамотно исполнял, полбатареи моей укокошил, какой же ты «первый есть аз»?