Николай Владимирович
Блохин
РУБЕЖ
роман
Предисловие
«Заныло, вдруг, в было
успокоенном сердце — "рубеж", калеными иголками это жесткое слово
овеществилось во всем его существе. Сколько их было, рубежей в его жизни и все
какие-то..., все — борьба за власть, чтоб ей!.. А тут сейчас перед ним особый
рубеж...»
Это из внутреннего
монолога Сталина в предлагаемой читателю книге. Это третий роман Н. Блохина о
ключевых рубежах русской истории. Первые два — «Глубь-трясина» и «Пепел» уже
публиковались на страницах «Роман — журнала XXI век». Этот третий роман о самом
ключевом рубеже: 22 июня 1941 года. И оборона Москвы. Быть или не быть. Быть,
ибо с нами — все святые, в земле Российской просиявшие во главе с Хозяйкой дома
нашего — Пресвятой Богородицей. Это войско несокрушимо никем и ничем. Любой
посягатель на дом Ее будет неизбежно разгромлен.
Об этом великом и
страшном рубеже написано много. Много всяких точек зрения описывает во всей
полноте и правде любое историческое явление. Эта точка зрения —
Православие. Все остальное — несостоятельность, натяжки, полуправда. «Не в силе
Бог, а в Правде», — так сказал величайший полководец всех времен и народов
Александр Невский. А Правда — только в Православии. Точка зрения автора в
описании сего великого и страшного рубежа — православная.
Миллионы головорезов,
без крестов на груди, без Христа в сердце, жертвы комагитпропа приготовлены для
нанесения удара во имя Мировой революции по прихоти мирового зла, мировой
закулисы с пешками вождями во главе. Понятия «отечество», «родина» — запрещены,
есть интернационал. И вот, в одночасье головорезы без креста становятся
защитниками Родины, защитниками Отечества. Ипостасно, милостью Божией, все
запрещенное становится главным, что надо защищать. «Блажен муж, положивший душу
свою за други своя». Все наши павшие, — блаженны в этом блаженстве. Мыть сапоги
в Гибралтарском проливе Сережке из Хомутова, — нет! Но когда Москва за спиной
Сережки, — мы все святые в земле Российской просиявшие, мы стеной за его
спиной! И эта стена неприступна ни для кого. Оборона Москвы и все, что после,
вплоть до Берлина, — это чудо Божье, милость Его. А раскаяние бывших
храморазорителей, — это как они доблестно шли на пули под Москвой и подо Ржевом
и штурмовали Зееловские высоты. Раскаяние принято. Им даже принимается и
попытка искренняя к раскаянию. Его долготерпение и милость огромны. Ну, разве
не милость, видеть плакат на Тверской не «слава КПСС», а «С Праздником Пасхи,
дорогие!» Автор «Рубежа» говорит, что сидя в Лефортово, где он написал (или
«оскелетил») все свои книги, никогда б не поверил в возможность такого. Сидел
автор за издание церковных книг в больших количествах и за церковную и
антисоветскую пропаганду. И день своего ареста (6.04.1982 г.) считает ключевым
рубежом в своей жизни. И ничего кроме благодарности к посадившему его КГБ — не
имеет. Посадка — это мне (его слова) — Божья милость, только там за чертой того
временного рубежа я стал писателем. И если когда будет новый срок, то хорошо бы
с правом переписки. Присоединяюсь к этому пожеланию и жду, что правом переписки
в обозначении ключевых рубежей он еще не раз воспользуется.
наместник Сретенского
монастыря архимандрит Тихон (Шевкунов)
Полковник Ртищев
ненавидел большевизию до звона в ушах. Всю жизнь с ней воевал, но никогда не
думал, что придет время, и воевать ему с ней придется в германском мундире,
который он ненавидел больше даже, чем большевизию с той еще войны. Двадцать лет
назад раненый, задерганный, нищий и опустошенный пробрался он из
Константинополя в Берлин. И ужас отстрельной эвакуации из Севастополя казался
тогда меньшим, чем частоколы всяческих кордонов, карантинов, консульств, моря
справок, виз и кормящихся ими чиновников на безвыстрельном продирании из
Константинополя в Берлин. Тогда окончательно понял, как ненавидит Запад
русских. Всех. И вот теперь, с германскими войсками, в германском мундире, он
возвращается на Родину освободителем ее от большевизии, возвращается в качестве
главного переводчика и советника при командующем ударной IV танковой группы,
генерал-полковнике Эрике Гепнере. Когда, превозмогая отвращение, надевал
ненавистную форму первый раз, все же мелькнула мысль: «Однако удобная форма у
тевтонов и весьма рациональная...»
Уже разгоралось дивное
утро самого длинного в году дня, сменяющего самую короткую ночь. Через полчаса
будут разом заведены все 1200 моторов IV танковой группы, раньше нельзя, рано
будить сладко спящих по ту сторону границы. А за пять минут до танкового взрева
на спящих полетят бомбы с «Юнкерсов», которые тоже, пока молча, в страшной
тесноте, касаясь друг друга крыльями, выжидали рядом с танками.
Поежился Ртищев,
оглядывая скопище техники и молчаливую массу солдат в ненавистных мундирах
(говорить и курить запрещено), в который и сам был одет:
— А ведь если сейчас с
той стороны взлетят «Илы» и полетят снаряды из тяжелых гаубиц!.. Ой!.. Ни один
из заправленных «Юнкерсов» даже завестись не успеет, а огненные ошметки от
того, что здесь сгрудилось, до Берлина долетят...
