Рубеж - [15]

— Ой, Эрик, — улыбка исчезла с лица Ртищева, одна укоризна осталась. — Итак всех напугал, не пугай дальше. И это, — Ртищев щелкнул по бутылке, — не дрянь, «Наполеон» не глотают стаканами, «Наполеон» слегка пригубляют из наперстка.

— Наперстка нет, и ты явно его не принес, налей себе. В стакан! Я пропущу... Не... И мне налей... Вот в твоей жизни был рубеж?.. Давай!

Оба выдали залпом, коли наперстка нет.

— Вот, в т-твоей жизни б-был ру-беж?!

— Был, да и не один, ты ж про мою жизнь все знаешь, а недавно обозначился решающий, и во многом тебе благодаря, подарку твоему — иконе Владимирской. Как увидел ее — аж перевернуло все во мне. Теория вероятности исключает такие встречи, а вот на тебе... Ну и пленные на коленях перед крестом вкупе с батюшкиным увещеванием. Все это вместе — мой рубеж. Торжество, как говорит батюшка. И мне теперь ничего не страшно.

— Да вроде не замечено за тобой, чтобы ты чего-то боялся.

— Боялся. Я боялся, что сделаю что-то, что будет против воли Его, чем, собственно, занимался всю жизнь, и боялся повтора, а теперь не боюсь. Торжество!

— Какое торжество? Слушай, с тобой таким, как говорят русские, без пол-литра не разберешься. Наливай!

— Да погоди ты, последняя же.

— Обижаешь, зря что ль я линию Мажино обходил, зря в Париж входил?.. Так какое торжество?

— Торжество Православия. Ты его наблюдал в Леваде. И я не нарушу присягу, я поведу их...

— Наливай!.. Там в сейфе... — Гепнер грохнул кулаком по столу. — Никого и никуда ты не поведешь! Отлуп! Отказано тебе в формировании твоего миллиона. А я так надеялся, — снова стол испытал на себе удар кулака. — Целый фронт свежий! Да какой! Почему-то все хотят вас предать. А вот мне не хочется вас предавать. А вот мне не хочется, мне хочется быть вашим союзником! Наливай! Не бойсь, больше, чем к-какой я сейчас, я не опьянею, ник-какого рубежа.

— Хм! — сказал Ртищев, лицо его слегка непроизвольно сгримасничало, и он еще несколько раз сказал «хм», налил и вдруг улыбнулся.

— Ну, значит, так тому и быть. Стол я долбить не буду, ты, кстати, тоже пожалей, значит, торжество вот такое.

— Да какое торжество?! Кто из нас пьяней?! Обвал! Моя армия на полном износе, только трофеям благодаря двигаюсь. У меня лошадей больше, чем танков, и они вытаскивают танки из грязи! В ней даже 34-ки застревают! А лошадям уже жрать нечего. А овес еще не созрел, а запасы кончились. Жду, вот, от Гудериана с Клейстом подарков. Юго-Западный фронт они в мешок взяли, со дня на день Киев возьмут... И появление на нашей стороне такого фронта — это гарантия победы!..

— Да пожалей ты, наконец, стол, Эрик! А то больше не налью!.. А я не уверен теперь, что под Москвой они остались бы такими, какими они были в Леваде. И за остальных из... увы, несостоявшегося миллиона тоже.

— Эт-то почему же? До чего противно трезветь... Наливай! Да не в своих бы они стреляли!.. Какие они, — Гепнер сделал резкий жест рукой в сторону фронта, — им свои. Эти «свои» их предали. Три чудо-директивы 22-го числа — это ли не предательство?! Мне ли говорить и тебе ли слушать?! Этим директивам благодаря мы у Москвы скоро, а не перед Брестом топчемся! А Брест при правильной обороне неприступен! Мне ли говорить, тебе ли слушать?! И не обойдешь его, как линию Мажино. Болото со Швейцарию и лес, как две Европы, это не шоссе Брюссель-Париж! А мы — здесь!

— Ну ладно, стол ты добьешь, но приказа Гитлера ты не изменишь. Остывай. Понимаешь, мне ли говорить, тебе ли слушать — присяга и нарушение ее — это сгусток запредельной метафизики... Да налил уже!.. Да, их предали, того, кого ты наблюдал в Леваде, но предательство того, кому ты давал присягу, тебя от присяги не освобождает. А ведь они, с крестом патриаршим на груди, они, взяв оружие, они ж бы стали мстителями. За себя! А ведь сказано в Евангелии — не мстите вовсе. И в этом приказе нет лазейки. Я думаю, к ним бы милость Божия была проявлена, а она, видишь, проявилась в приказе Гитлера. Вот так проявилось торжество... ошметки от стола мне подари, я из них себе походную табуретку сделаю... Да и уж теперь не стол, а кулак свой пожалей, он-то не из сандала.

Опрокинув очередной, Гепнер спросил:

— Сколько храмов открыл?

— Если считать по всем фронтам, то 1200.

И тут Гепнер почему-то вдруг уставился на собутыльника долгим угрюмым взглядом.

— Эрик, я не стол, я сдачи дам. Я ж тебе сказал, что больше ничего не боюсь, а уж трибунала-то...

— Под трибунал пойду я. Я отпускаю тебя. Иди, неси икону в свой храм. Пусть он будет 1201-м. Будешь меня встречать. Я буду не в автобусе, а на танке. Да хоть и пулей. В Москву войдем, Федор? Видишь, теперь я спрашиваю.

Теперь Гепнеру досталось от Ртищева взглядом, что тому столу от кулака Гепнера.

И ответ, что от того кулака:

— Нет, Эрик, не войдем.

— Торжество Православия?

— Оно.

— Тогда зачем идем?

— Присяга и приказ.

— Тебя освобождаю. Иди.

— А я присягу давал не тебе. Отречение моего Государя было мне освобождением, а тот, кому я сейчас присягал, — не отрекся. И только он меня может освободить.

— Ну, а эти, Левадские, с патриаршим крестом на веревочке?

— Я не эти, а и меня, ведь, кому я присягал, — не предавал. Так что, Эрик, допиваем трофейный шедевр и прем дальше, ничего больше не остается.