Рубеж - [17]

— «Не прикасайтесь к помазанникам Моим» — так нам приказано. Мыслью даже — не прикасайтесь. А уж я мыслью и словом порезвился. Вот сказал тебе, что ничего не боюсь, а ведь соврал. Боюсь, что отвечать придется за мою резвость. Ведь сколько раз сдавал его на исповедь — не отпускало. Вот только после последней исповеди у отца Владимира — отпустило. А в памяти все равно осталось.

— А отец Владимир участвовал в составлении твоей бумаги фон Боку?

— Конечно. Он и говорил: утвердят — торжество, не утвердят — тоже. Эрик! Ну скоро и стол тебе сдачи даст!..

Ртищев открыл дверь сарая, шагнул в нее и... Очнулся лежащим на земле, руки за спину, перехваченные у кистей веревкой и ей же ноги у ступней, глаза застилала кровь из раны от удара по голове, сквозь кроваво-туманную пелену перед глазами торчала мордатая злоулыбчивая физиономия со всклоченными свалявшимися волосами.

— Ты знаешь, почему ты только связан, но живой? — прогудело из губастой злоулыбчивости. — А? Полковник? А потому что, когда я вдарил тебя лопатой плашмя (скажи спасибо!) ты заорал по-нашему: «Господи помилуй!» Тут я пристыл и не слегка: ай да полковник немецкий! И добивать не стал, а как оклемываться ты начал, опять же по-нашему слышу, это длинное...

— «Кресту Твоему...» — запел полковник и допел до конца.

— Она! — Зло у злоулыбчивости слегка подтаяло. — Ишь как тебя по-нашему научили. И без акцента.

— Научили хорошо, вишь, за двадцать лет жизни в Германии даже акцент не появился. Русский я.

— Ишь, русский, — теперь из губастой злоулыбчивости улыбчивость совсем исчезла, а злость окаменела, обладатель ее поднялся. — Русский он... Ты — русский в форме немецкого полковника!

— Хм, — полковник усмехнулся. — А ты, вижу, русский, одетый в форму убийц русских, в форму разорителей храмов. Чекист?

— Ага, — вновь злоулыбчивость запечатлелась в полной форме. — Весельчак меня зовут, зовут меня так, гы, и ты так зови, пока не грохну я тебя, уж извини, лопатой, шуметь нельзя.

— Время на молитву дай.

— Ишь... Эмигрант, что ли?

— Эмигрант. От вас до последнего отстреливался, до последнего парохода... Да не от тебя, ты тогда даже не под стол, под табуретку пешком ходил... А вот воевать шел против тебя, за тех русских, которых ты еще недобил! И чтоб храмы перестали быть тюрьмами, а снова храмами стали! Шел, да весь вышел. Здесь хотел форму снять, штатское одеть и на Москву! Только не на танке с пушкой, а пешком с иконой, вон в сумке. Там, у Химок, в Куркино храм есть Ее имени, вот туда икону. Она оттуда.

— Есть, — злоулыбчивость исчезла полностью, из губастости выскочило «эх», в глазах стояло изумление, — там тюрьма...

— Тюрьму закрою, храм открою.

— А как?

— А так, без войны, видать, никак. Она сама все решит.

— Это как же?

— Да уж, — Ртищев пожал плечами, — Тамерлана прогнала, а уж такую шушеру, как вы!..

— Мы не шушера!..

— Вы — шушера!!! Только мы — хуже, ибо позволили вам шушерить, предав законного царя!

— Николашку, что ль?

— Николая Второго Александровича! И сила ваша шушерская состоит из нашего предательства! И я в нем каюсь, а значит, ваша шушеристость против меня бессильна!

Весельчак гмыкнул, в злоулыбчивость добавилась задумчивость.

— А сумка где?

— В мотоцикле, там и одежда с едой.

— Я полтора суток не ел.

— Угощаю.

— А мы без спроса, гы.

— Изойдешь поносом, гы. А ты что, хотел мою форму, что ль, надеть?

— Ага. По вашей территории в ней сподручней.

— До передовой километров 25, нарвался бы, а из тебя полковник, как из меня лейтенант-чекист, а по-немецки, небось, только «хенде хох» знаешь?

— Да мне уже «хендехохами», удрал, свист пуль до сих пор в ушах стоит.

— Однако до сих пор в своей форме шел, уважаю, на такую форму оккупированное вами население оч-чень негативно реагирует.

— Да уж точно, — сникла вдруг у Весельчака совсем злоулыбчивость, одна задумка осталась. — Вообще-то я не ожидал, из изб в меня стреляли, свои ведь...

— Да какие ж вы им «свои», вы только друг другу формач формачу — «свои».

— Я давно хотел форму снять, переодеть, ваших боялся.

— Правильно боялся, у меня на эту форму мгновенная аллергия. Документы закопал, небось?

— Ага.

— Ну и как же ты собирался по своей территории продвигаться, после того как мою форму выкинул бы? До первого патруля: документов нет, форма краденая, исход один — к стенке. Мне ли говорить, тебе ли слушать? Вот что, а давай-ка ты со мной на Москву, в Химки-Куркино, ты как-то вскинулся, когда я про храм говорил.

— Я работал там.

— Эх, дивны дела Твои, Господи. Ну так снова работать будешь, по другой специальности. Да развяжи ты меня и тащи груз из мотоцикла... Да не буду я дергаться! Я б давно тебя, связанный, уложил. Тебя ж, небось, только и учили, что показания нужные вышибать.

— Зато как учили! — злоулыбчивость вновь воцарилась на губастостях-глазастостях. — Ты б у меня все подписал.

— Ой ли?

— Попробуем? — вдруг яростная зловещность обволокла злоулыбчивость. — Я заявляю, что это ты воровал танки у Ивана Грозного и продавал их Чингиз-Хану. А?

— Нет, у Чингиз-Хана украл эскадрилью «юнкерсов» и продал их Ивану Грозному.

— Хорош довесок.

— Главное патриотический. Слушай, а ты бы сам подписал?