Розанов - [98]

Впрочем, и у Розанова при всей его эмоциональности и стихийности было свое видение позитивного решения еврейского вопроса.

«Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего futurum, затормошившись в русскую журналистику, которой жизнь – 1 день, и думая, что они “преуспевают” Шиповником. Даже непонятно, как такой умный народ мог опуститься до такой пошлости. “Мы несем Псалтырь, а не Шиповник”, “мы понимаем ТРУД царя, а не шпыняем его правительство” (один день жизни) – вот ПУТЬ евреев. От мужика до министра все бы оглянулись на эту серьезнейшую нацию, идущую торжественно с Богом и Законом, с Царем и повиновением, с великою святою семьею, коей они дали первые тип и образец. “Что же один Розанов говорит о разводе, – он ‘нововременец’ и ему жить тоже ‘1 день’”: было бы иное, если бы Слонимский, Гершензон, Столпнер стали советовать русскому правительству, как устроить семью. Словом, великое еврейство могло бы идти параллельно русскому народу, “неся сосуд с маслом на голове” и отнюдь не переходя в русский кабак и русскую журналистику. И как правительство, так и народ принял бы это еврейство Псалтыри, как приняли “яко своего” Давида и отчасти даже Соломона. А то – адвокаты, банки и часовщики: мы – задыхаемся. Задыхаемся мелкой торговой злобою… А Бог в деньгах – честный расчет, исполненный вексель, “каждому за труд его”. Русские этого не понимают и… конечно, погибнут, подшивая подолы у Ривок через 100 лет».

В сущности, Розанов предлагал евреям оставаться евреями, жрецами, арбитрами, носителями высшей ветхозаветной мудрости, не вмешиваясь и не смешиваясь с повседневной русской жизнью и русской печатью; он советовал им ради сохранения своего драгоценного семейного уклада продолжать жить за спасительной чертою оседлости, в своеобразном культурном гетто («Знаете ли, я люблю “гетто жидовское”, их вечный гам, сутолоку, руготню») – идея, вряд ли Гершензону понравившаяся, ведь он-то как раз и ощущал себя и был частью русской культуры и нового открытого времени. Но так или иначе их диалог, дискуссия и взаимное уважение («Вообще “спор” евреев и русских или “дружба” евреев и русских – вещь неконченная и, я думаю, – бесконечная») – все это было очень важно, умно, полезно и поучительно.

Но потом случился суд над Бейлисом («пора Бейлиса несчастная», – напишет Розанов позднее), и возмущенный даже не тем, что присяжные признали приказчика невиновным, а тем, что либеральная общественность, включая его бывших декадентских друзей, стеной встала за еврея, а до убиенного русского мальчика никому нет дела[76] («…о как хотел бы я, взяв на руки тельце Андрюши, пронести его по всем городам России, по селам, деревням, говоря: – рыдайте, рыдайте, рыдайте»)[77] и следствие не ищет настоящих убийц, В. В. открыто, яростно, вопреки совету Флоренского, который его в целом в этом вопросе поддерживал, но благоразумно советовал не подставляться: «Подумайте, надо ли печатать статью о Бейлисе! Хотя я нисколько не сомневаюсь в существовании ритуальных убийств вообще, но в данном процессе собрались прохвосты со всего мира, кажется, и распутать, кто прав, кто виноват, никак нельзя отсюда, со стороны», – Розанов ослушался, выступил в печати и – подставился.

После этого переписка с Михаилом Осиповичем на несколько лет прекратилась, но еще раньше Розанов написал Гершензону: «Я о Вас часто думаю. И когда пишу дурно о евреях: всегда я больно думаю – “это будет больно Гершензону”». А тот ему отвечал: «Ваши писания о евреях делают мне очень больно. И главное – их тон… нехороший, фальшивый, мелочно-злой».

Так, еще более «злая и нехорошая» книга «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», а вернее, опубликованные в 1913 году частью в «Новом времени», частью в печатном органе «Союза русского народа» газете «Земщина» розановские статьи, впоследствии в эту книгу вошедшие, привели к бойкоту В. В. не только со стороны Михаила Осиповича, но и многих его друзей и знакомых. И евреев, и русских. Произошло то, чего наш герой, скорее всего, психологически не ожидал. Ему всегда в конце концов всё прощали, все его шалости и серьезности, все поступки и проступки, все завихрения, все нападки, все его заскоки, все неприличные высказывания и жесты, а тут – нет. Не случайно о ту же пору Флоренский написал Розанову о реакции не кого-либо, а именно Гершензона: «Одно слово – “зон”. На Вас сердится так, что трясется весь, говорит В. В. нагадил (или что-то в этом роде, не помню выражения) в моем собственном доме (т. е. в еврействе); намекает, что чего доброго мы, м. б., и употребляем кровь (вот уж, поверьте В. В., Гершензон не употребляет крови, не из таких!); статьею В. В. причиняет нам материальный убыток; “Вы не были евреем и не знаете, каково еврею подать после этих статей руку В. В.” и т. д.».

Все эти события, включая изгнание Розанова из Религиозно-философского общества, одним из отцов-основателей которого он являлся («Розанов был столпом и соловьем Религиозно-философских собраний, существовавших не по закону, а по благодати до 1903 г.», – признавал его роль А. В. Карташев), опять же хорошо известны и были не раз описаны, в частности, речь о них идет в мемуарах Зинаиды Гиппиус, имевшей к этому факту самое непосредственное отношение: