Розанов - [99]

«Ко времени “дела Бейлиса”, так взволновавшего русскую интеллигенцию, Розанов, не без помощи Ф<лоренского>, начинает выступать против евреев – в “Земщине”. Статьи, которые отказывалось печатать даже “Новое время”, – радостно хватались грязной, погромной газеткой.

Были ли эти статьи Розанова “погромными”? Конечно, нет, и, конечно, да. Не были, потому что Розанов никогда не переставал страстно, телесно любить евреев, а Ф<лоренский>, человек утонченной духовной культуры и громадных знаний, не мог стать “погромщиком”. И, однако, эти статьи погромными были, фактически, в данный момент: Розанов в “Земщине”, т. е. среди подлинных погромщиков, говорил, да еще со свойственным ему блеском, что еврей Бейлис не мог не убить мальчика Ющинского, что в религии еврейства заложено пролитие невинной крови – жертва.

А Ф<лоренский> сказал тогда сестре: если б я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил, как Бейлис, т. е. пролил бы кровь Ющинского. В это время к Розанову не только писательские круги, но и вообще интеллигенция – относились уже довольно враждебно. Повторяю: какая “совместность” человеческая может терпеть человека-беззаконника, живущего среди людей и знать не желающего их неписаных, но твердых уставов? Нельзя “двурушничать”, т. е. печатать одновременно разное в двух разных местах. Нельзя говорить, что плюешь на всякую мораль и не признаешь никакого долга. Нельзя делать “свинства” (по выражению самого Розанова), например – напечатать, в минуту полемической злости, письмо противника, адресованное к третьему лицу, чужое, случайно попавшее в руки. И нельзя, невозможно так выворачивать наизнанку себя, своих близких и далеких, так раздеваться всенародно и раздевать других, как Розанов это делает в последних книгах.

– Нельзя? – говорит Розанов. – Мне – можно. “На мне и грязь хороша, потому что я – я”.

– А вы все – “к черту!..”

Он прав, что ему – можно. Но “все”, – люди, посылаемые к черту, – правы тоже, знать не желая, почему “Розанову можно”, и отвечая ему таким же “к черту”.

Всенародное самовыворачивание Розанова, хотя и оскорбляло многих, было еще терпимо: уединенный человек, говорит из своего уединения. Но статьи в “Земщине”, такие, в такой момент – делали Розанова “вредительным” общественно (чего он, конечно, не понимал). От него уже надо было – общественно – защищаться.

Такой защитой было, между прочим, и публичное исключение его из числа членов Религ<иозно-> философского общества…

Хочу сознаться, увы, что на мой тогдашний взгляд Розанов был еще слишком “человек”; и предельная безответственность его как человека мне была нестерпима. Сколько несправедливых слов было сказано, несправедливых и бесцельных, – и как я о них теперь жалею!»

Была ли мемуаристка искренна, когда об этом писала, – сказать сложно; в целом тон ее воспоминаний о В. В. очень дружелюбный, почти что нежный, даже в тех местах, где они кардинально расходились, но все-таки это мемуары, написанные Зинаидой Николаевной в эмиграции, и чувство вины перед человеком, принявшим смерть в большевистской России, у Гиппиус, несомненно, было. Тогда же, в 1913–1914 годах, между ними практически шла настоящая маленькая война накануне войны большой, отдельное интеллигентское сражение как предчувствие всеобщего людского безумия.

«В этот же злополучный 1914 год в нашей семье разразились следующие события, имевшие громадное влияние на всю последующую нашу семейную жизнь, – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова. – Моего отца, Василия Васильевича, по желанию Мережковского, Зинаиды Гиппиус и ее двоюродного брата В. В. Гиппиуса исключили из Религиозно-философского общества за его правые статьи в “Новом времени” против евреев во время “дела Бейлиса”[78]. Дело было очень громкое, в нем принимали участие адвокаты, врачи[79], и все настаивали, что в XX веке невозможны такие фантастические изуверские случаи. Отец же настаивал на своем и указывал на Каббалу и Талмуд, где видел намеки на возможность этого ритуального убийства… Из-за “дела Бейлиса” вся семья наша очень волновалась. Аля восстала против отчима и даже ушла из дому с Натальей Аркадьевной Вальман и поселилась в отдельной квартире на Песочной улице. Мы, дети, тоже сильно переживали эти события. Ведь мы учились в либеральной гимназии, где большинство было богатых евреев, и все они у нас допытывались, неужели правда, что отец ваш такого мнения об евреях?[80] Сестра Вера, будучи уже послушницей монастыря, очень защищала отца и даже присутствовала на религиозно-философском собрании, когда отца исключали… После этой истории к нам приехал Вячеслав Иванов (поэт) и возмущался, как возможно исключение из Религиозно-философского общества человека, который инако думает, чем все. Но с тех пор положение отца резко изменилось, никто у нас из прежних знакомых не стал бывать, кроме Евгения Павловича Иванова, который продолжал нас посещать. Отец в это время много переписывался с Флоренским…»

Вопли патриота

Переписка с Флоренским, относящаяся к этому сюжету, была опубликована несколько лет тому назад, и всех интересующихся можно отослать к 29-му тому 30-томного розановского собрания сочинений. Но примечательно, что в Религиозно-философском обществе Розанову были предъявлены претензии не только за статьи по еврейскому вопросу. Первым пунктом обвинений стал его небольшой, весьма хлесткий фельетон на злободневную политическую тему, опубликованный весной 1913 года, читая который сегодня ловишь себя на мысли – сто с лишком лет прошло, и ничего в России не изменилось.