Розанов - [97]

 – безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и “горчайших пьяниц”. Что касается евреев, то, не думая ничего о немцах, французах или англичанах, питая почти гадливость к “полячишкам”, я как-то и почему-то “жида в пейсах” и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда подглядываю за ними и любуюсь. Это вытекает из большой моей fall’ичности, то есть интереса к полу и отчасти восторга к полу – в отношении сильного самочного племени. Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы… Евреев еще оттого я люблю, что им религиозно врождено чувство глубокой ничтожности вещей и дел человеческих и личностей человеческих (“прах перед Лицом Господа”), что сообщает им глубину и серьезность мысли, души, жизни. В сравнении с ними “подбиты ветерком” все нации, – кроме, может быть, русской (тоже «прах перед Лицом Господа»)»[74].

Это было написано в сентябре 1909-го, а ровно два года спустя в Киеве был убит Столыпин, и смерть русского премьера от руки террориста-еврея взорвала розановское сознание…

Что ему в них не нравилось

«П. А. Столыпин крупными буквами начертал на своем знамени слова: “национальная политика”. И принял мучение за это знамя. Социал-демократия здесь только прикраса. Человек своего племени только воспользовался оружием революции, средствами конспирации, чтобы совершить деяние, желательное и революционерам, но ему-то лично страстно желаемое по мотивам совсем другим!

Это показывает, как правильна точка зрения, кладущая национальную идею в зерно политики. Центробежные силы в стране не ограничиваются сдержанным ропотом, но выступают вперед с кровавым насилием. Они не хотят примириться с главенством великорусского племени; не допускают мысли, чтобы оно выдвигалось вперед в руководящую роль. Им мало того, что торговля, промыслы и ремесла частью перешли и все более переходят в их руки; перешли к ним хлеб, леса, нефть; им хотелось бы вообще разлиться по лицу Русской земли и стать над темным и, к несчастью, малообразованным населением в положение руководящего интеллигентного верхнего слоя. Этой вековечной и жадной мечте политика П. А. Столыпина, везде отстаивавшего первенство русского племени, стояла поперек горла.

Вот мотив злобы, исступления и злодеяния».

И Розанов евреям этого не простил. Именно так – обвинив в убийстве русского премьера весь еврейский народ, что было опять же тысячу раз нелогично, абсурдно, неполиткорректно, безрассудно, но именно поэтому – абсолютно по-розановски.

«Я заострился против евреев (убили – всё равно Столыпина или нет), – но почувствовали себя вправе убивать “здорово живешь” русских: и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея. Мне это больно, немножко даже страшно (Иегова), но – факт, и куда его дену… Что делать, после смерти Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел ли бы русский убить Ротшильда или вообще “великого из ихних”). Это – простите – нахальство натиска, это “по щеке” всем русским – убило во мне все к ним, всякое сочувствие, жалость… Да, евреи, теперь – холодны мне», – писал он Гершензону и изливал свои обиды оттого, что евреи считают себя и умнее, и талантливее русских. «А у меня, дорогой, именно когда беру Ваши книги в руки – душа плачет: куда же русские девались?»

То, несомненно, было выкрикнуто на пределе отчаяния, это действительно болело в нем, жгло, и когда Михаил Осипович отвечал Василию Васильевичу (и то отвечал на грубые выпады лишь потому, что, несмотря ни на что, Розанова очень высоко ценил), когда писал, и весьма убедительно писал, что жизнь русского народа совершается так «глубоко-самобытно и неотвратимо», что никакие евреи не могут на нее повлиять, что любое влияние извне, не важно какое, латышское, еврейское, грузинское, пойдет русскому духу лишь на пользу, подобно тому как любая инородная примесь улучшает качество металла, что он, Розанов, наглухо заперся в своем фантастическом мире и евреев не знает и судит о них по нескольким ему известным людям, что причина розановского страха перед евреями «психическая и только психическая», и «если бы Вы дали себе труд углубиться, – Вы бы нашли этот психологический узел, и тогда все Ваше отношение к евреям распуталось бы; я не говорю – улучшилось бы, – этого я не могу знать, – но уяснилось бы», – то В. В., получая эти разумные, оптимистичные, трезвые письма, ощущал, предчувствовал иное: что-то случилось, что-то происходило с Россией такое, от чего любое внешнее воздействие может ее погубить, и горестно возражал:

«Евреи – выживут, а русский народ погибнет – в пьянстве, распутстве, сводничестве, малолетнем грехе.

Вы скажете: “пьяному и развратному туда и дорога”. Вы так скажете – о чужом. А “родному” и пьяный сын дорог, и распутная дочь – драгоценна[75].

Нет, не легкомыслие у меня, не минута: а жжет душу, гнетет душу.

Знаю, что не по внешности, а внутренно эти статьи бесконечно литературно роняют меня: но человек кричит из писателя».

То был диалог рассудка и интуиции, сознательного и бессознательного, и надо заметить, что Гершензон как человек очень чуткий до определенного предела все понимал: «Вы не как все, Вы действительно ищете право быть совсем самим собою… и потому никогда не мерял Вас аршином морали и последовательности, и потому “прощая”, если можно сказать тут это слово, Вам Ваши дурные для меня писания просто не вменял: стихия! А закон стихий – беззаконие».