Розанов - [96]

«В поле – сила, пол есть сила. И евреи соединены с этою силою, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан, – писал он в «Опавших листьях». – Тут борьба в зерне, а не на поверхности, – и в такой глубине, что голова кружится. Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так вовремя я начал проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим (дети, развод, т. е. упорядочение семьи и утолщение ее пласта, увеличение множества семей)».

Розанов очень подробно обсуждал эти вещи в переписке с Флоренским, настроенным, по отношению к евреям, в отличие от него, более однозначно, и никогда В. В. не повторил бы вслед за отцом Павлом: «…еврейства я боюсь. Не столько даже боюсь, сколько отталкиваюсь tota anima que corpore (всей душой, всем телом) от него. Все мне в нем чуждо, ничего “своего”».

Причем Розанов не просто не повторил бы эти слова, а написал бы с точностью до наоборот: боюсь, да[73], но всем телом, всей душой к нему влекусь, ничего чужого, все мне там родное, все «свое». И это – главное в сюжете «Розанов и евреи». И когда он хвалил, и когда порицал, и когда защищал, и когда нападал, делая это по-розановски яростно, вдохновенно и безоглядно, то лишь потому, что это все было для него свое или по крайней мере нечто очень близкое, понятное.

Больше того, сквозь призму еврейства В. В. был готов рассматривать и русскую литературу. Вот одно из самых парадоксальных даже для него суждений, высказанное в рецензии на книгу Акима Волынского о творчестве Достоевского. Статья эта была опубликована в сентябре 1909 года в московском журнале «Критическое обозрение» и содержала довольно жесткую критику в адрес Волынского, который, по образному слову В. В., «стоит мещанином около великого пьянства аристократа-Достоевского, жида-Достоевского». И дальше: «Начиная с Гоголя и вот входя в Достоевского, в русскую стихию хлынула грязная и могучая “жидовская” волна с Мертвого ли моря, с чистых ли вод Геннисаретского озера, не знаем: но явно не арийская и антиарийская, какая-то восточная, азиатская, с этим перламутровым отблеском, которым покрываются вонючие лужицы и черное богатство нефти. Ни Гоголь, ни Достоевский не суть арийцы по духу: как эта странность произошла – необъяснимо; но как факт – она когда-нибудь будет признана. Ни Гоголь, ни Достоевский, несмотря на великий культ к Пушкину, – не имеют ничего в себе пушкинского и, в сущности, совершенно “выели” (как выедает кислота) пушкинскую стихию в русском сознании, пушкинскую ясность, пушкинский покой, пушкинское счастье. “Съели наше счастье” великие русские мистики, начиная от Гоголя. И повели к тем тревогам духа, к каким вели Палестину ее “пророки” и Рим повел ап. Павел».

Примечательно, что эта статья была написана по заказу и настойчивой просьбе не кого иного, как заведующего литературным отделом «Критического обозрения» Михаила Осиповича Гершензона, с которым В. В. состоял в руководстве Обезьяньей палаты и кого считал, к стыду русских, лучшим историком русской литературы. Именно Гершензон был первым, кто прочитал и отозвался на розановский текст. «Я дважды с изумлением прочитал Вашу статью, – писал он. – Вы гениально написали портрет Вол., так и просятся сравнения: Веласкес, Гойя, – бесконечно хорошо; Вы большой художник. И в то же время я чувствую здесь – простите – что-то инфернальное. Подумайте: ведь это живой человек, он прочитает это, – каково ему будет?»

Каково было Волынскому, догадаться несложно – он Розанова не простил и впоследствии ответил ему очень жесткой рецензией на «Уединенное» и «Опавшие листья» – но ведь если так посудить, то и ни одному из названных автором русских классиков – ни Гоголю, ни Достоевскому – в страшном сне не приснилась бы розановская аттестация. А вот самому В. В. она подошла бы, да еще как!

Это именно он, Василий Розанов, заключал в себе черное богатство нефти, настоящую цену которой человечество узнает несколько десятков лет спустя, это он вел своих ближних и дальних к тревогам духа, это он был отрицанием арийского начала, воплощая в себе восточный, азиатский дух, и можно без конца спорить о том, был ли Розанов более фило- либо антисемитом, но и в том, и в другом случае он оставался совершенно точно по собственному же слову объевреившимся, вне еврейства, без еврейства, вдали от него свою жизнь не представлявшим, и с годами это качество лишь усугублялось. Но при этом вопреки своему же опять-таки предостережению и русскости ни капли крови не терял, и, сравнивая два родных ему народа («В общем, русский с евреем братья навек, а все остальные нации сплошное недоразумение или внушают “гадливость”»), Розанов с горечью замечал, что русская судьба страшнее, трагичнее еврейской. Вот что его мучило. Это особенно хорошо чувствуется в его переписке с упомянутым выше Гершензоном, где русско-еврейский диалог достигает редкой для этой темы интеллектуальной честности и глубины.

В ответ на даже не обвинение, а скорее сожаление Гершензона, человека в высшей степени культурного, образованного, гуманного и интеллигентного, по поводу его, Розанова, «отношения к евреям, страха перед пейсами» В. В. написал строки, которые часто цитируют как программные: «Анти-семитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, –