Розанов - [94]

Розановских разнообразных высказываний о евреях не счесть, но, пожалуй, самое образное и емкое можно найти в книге «В темных религиозных лучах»: «Иудей есть желток того пасхального яичка, скорлупу и белок которого составляет эллинизм; скорлупу раскрашенную, литературную, с надписями “Христос Воскресе”, с изображениями, живописью, искусствами. Мало ли что на скорлупе можно написать: целую эллинскую цивилизацию. Но скорлупа со всеми надписями хрупка, а белок мало питателен и не растителен. Важнее всего внутри сокрытый желток и в нем зародышевое пятнышко; это и есть жид с его таинственным обрезанием, вечный, неугасимый! Его сколько ни пинают христиане – не могут запинать до смерти. Это – “пархатое” место всемирной истории, крайне непрезентабельное на вид, но которым весь мир держится… Еврей есть душа человечества, его энтелехия».

Считать ли эту цитату враждебной, дружественной либо амбивалентной по отношению к Израилю, каждый волен решать для себя сам, но главное, что образ тут – неподдельный, розановский, который ни с кем и ни с чем не спутаешь. А кроме того, как бы это парадоксально ни звучало, – весьма автобиографический. Розанов тоже ведь был сродни еврейскому желтку, которого пинали и пинают все кому не лень и при жизни, и после смерти, а попробуй вынь его из эпохи, которая на нем держится и чьей душой он был? Или как написала в «Поэме конца» мимолетно полюбившая В. В. Марина Цветаева: «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды!»

Это ведь и к кумиру ее мятежной юности относится, особенно если вспомнить небольшой фрагмент из «Старого Пимена»: «И, чтобы все сказать одним словом тогда семнадцатилетней Аси – Розанову, в ответ на какую-то его изуверско-вдохновенно-обличительную тираду:

– Василий Васильевич! На свете есть только один такой еврей.

(Розанов, бровями) —? —

– Это – Вы».

Группа крови

Анастасия Ивановна Цветаева впоследствии писала Горькому о том, что не терпит Розанова «за одержимость полом, за дикости о евреях… Розанов путался в отношении к евреям, а я таинственно и с тоскою за судьбу их, сплошным восхищением люблю». А в мемуарах добавляла: «Стыдила его за безобразную книжку о деле Бейлиса».

Примерно так же относилась к В. В. и Анна Ахматова. Вот как вспоминала один из разговоров с ней на розановскую тему Лидия Чуковская:

«– А Розанов? – спросила я. – Я так его люблю, кроме…

– Кроме антисемитизма и половой проблемы, – закончила Анна Андреевна».

И в другом месте: «Я спросила, знала ли она Розанова. – Нет, к сожалению, нет. Это был человек гениальный. Мне недавно Надя, дочь его, говорила, что они все любили мои стихи и спрашивали у отца, знал ли он меня. Он не знал меня и, кажется, стихов моих не любил, зато очень любил Мариэтту Шагинян: “Девы нет меня благоуханней”. А я у него все люблю, кроме антисемитизма и половой теории.

Я опять подивилась совпадению наших нелюбвей. И пересказала один розановский рассказ в “Опавших листьях”, который всегда возмущал меня: как пожилая дама, мать, посоветовала студенту, влюбленному в ее младшую дочь, жениться лучше на старшей, ибо была озабочена “зрелостью” старшей дочери. Студент послушался (экая скотина!), женился на старшей, и теперь дама нянчит внука-здоровяка… Анна Андреевна махнула рукой.

– Ничего этого не было. Ни дамы, ни дочерей, ни внука. Все это он сам, конечно, выдумал, от слова и до слова… Гениальный был человек и слабый».

Был ли гениальный Розанов человеком слабым, по крайней мере в тот период его жизни, о котором сейчас идет речь, и что останется у героя, если изъять у него антисемитизм и половую проблему, как сострил один из наших современников, – все это предмет для дискуссий, но что можно утверждать наверняка: провокация была сущностью его натуры, и философ наш, говоря словами лермонтовского Печорина, любил врагов не по-христиански, умея их себе на беду разозлить и возбудить всеобщее негодованье. Так, еще в пору Религиозно-философских собраний он призывал отправлять молодых в первую брачную ночь в храм – идея, которая, естественно, взбеленила консервативное общественное мнение – то самое, которое Розанов и сам в какой-то мере выражал.

«Отсюда такое недоумение и взрыв ярости, когда я предложил на Религиозно-Философских собраниях, чтобы новобрачным первое время после венчания предоставлено было оставаться там, где они и повенчались, – писал он впоследствии в «Опавших листьях», – потому что я читал у Андрея Печерского, как в прекрасной церемонии постригаемая в монашество девушка проводит в моленной (церковь старообрядческая) трое суток, и ей приносят туда еду и питье. “Что монахам – то и семейным, равная честь и равный обряд” – моя мысль. Это – о провождении в священном месте нескольких суток новобрачия, суток трех, суток семи, – я повторил потом (передавая о предложении в Рел. – Фил. собрании) и в “Нов. Вр.”. Уединение в место молитвы, при мерцающих образах, немногих зажженных лампадах, без людей, без посторонних, без чужих глаз, без чужих ушей… какие все это может родить думы, впечатления! И как бы эти переживания протянулись длинной полосой тихого религиозного света в начинающуюся и уже начавшуюся супружескую жизнь, – начавшуюся именно здесь, в Доме молитвы. Здесь невольно приходили бы первые “предзнаменования”, – приметы, признаки, как у vates древности. И кто еще так нуждается во всем этом, как не тревожно вступившие в самую важную и самую ценную, – самую сладкую, но и самую опасную, – связь… Мне представлялась ночь, и половина храма с открытым куполом, под звездами, среди которого подымаются небольшие деревца и цветы, посаженные в почву по дорожкам, откуда вынуты половицы пола и насыпана черная земля. Вот тут-то, среди цветов и дерев и под звездами, в природе и вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре… до ясно обозначившейся беременности…»