Розанов - [92]
Эта история тогда попала в печать, и в 1907 году известный церковный деятель священник-публицист о. Николай Дроздов в статье «Сибирский пророк» писал: «Девица после пятилетнего уклонения от причащения – ныне причастилась, стала любить службы и беседы в одной из столичных церквей <у священника М.>, а равно и беседы в домах, где бывает “пророк”… никакой “пророк” не уполномочен Богом разбивать скрижали Завета, где неизгладимо начертано: “чти отца и матерь”».
Прав или не прав был Розанов в суровой оценке священника Медведя, ставшего в годы советских гонений на Церковь новомучеником и ныне прославленного в лике святых, но если говорить об Але, то для нее пребывание в той общине оказалось не духовным просветлением, не новым жизненным опытом беспокойной ищущей девицы, а чем-то вроде психоза, судорожным метанием, чьей оборотной и более отчетливой хлыстовской стороной и стало последовавшее за тем равнодушие и к Православию (девушка уклонилась в протестантство и стала водить дружбу с миссионерами), и – к своим домашним.
«Домой она только захаживает.
– Что, мамочка, лучше? О да, конечно, лучше: ты сегодня можешь сидеть (т. е. лежишь). Гораздо лучше…
И, отвернувшись, ловила улыбку подруги где-нибудь наискось.
– Ничего, мамочка, я приду! приду! Сегодня я спешу в Публичную (библ.). Прощай. Завтракать не буду. И уже дверь хлопнула.
Она всегда была уходящею или – мелькающей».
Еще резче Розанов отзывался об Але в письмах о. Павлу Флоренскому: «Еще наши дети ездили (езжали) в больницу, охотно, любовно, и сострадательно, а противная скучающая морда Саньки Бутягиной показывалась на полчаса… Видеть этот (камень) в Санькиной душе по отношению к матери, которой она ни одного никогда нежного слова не сказала, не положила ей ни разу на щеку любящей ладони, ни прижалась ни разу, – был истинный УЖАС. Но зная греческую и необъяснимую (гипнотическую) любовь их, матери к этой ничтожной козявке – я никогда слова ей не сказал».
И в другом письме: «Не знаю, до 23 лет Шура была талантлива: но она остановилась, притупилась, потеряла свой “глазок” на вещи, обеззубетясь около Медведя (поп) и около “подруг”, и не замечая, что подруги ее совершенно тупые существа (“ученые барашки”). У нее в душе и уме встал “шаблон”, и она за ним ничего не видит. Мысль, что “женщины будут равны мужчинам”, “потом”, “когда Мы” и т. д. – это их пафос теперь».
Последнее замечание в этом письме можно рассматривать как свидетельство ростков феминизма на розановском дворе, и характерна сексистская реакция В. В. в разговоре с юными поборницами женских прав начала XX века:
«– Да женщины, залезая в науку и литературу, ничего не делают, как только рабски копируют мужское…
– Это ПОКА, п. ч. женщина была РАБОЙ.
Вообразите: это в 1914 г., а не в 1863 г. Скучно и противно.
УСТАЛ».
Он не только устал, но был страшно зол, раздражен и не пытался своего раздражения скрыть, однако помимо всего этого было еще одно и куда более серьезное, в прямом смысле этого слова роковое обстоятельство, касавшееся Александры Михайловны.
«У Розанова была падчерица – Шура, высокая девушка, дочь его второй жены попадьи Варвары Дмитриевны, – писал в 1968 году в мемуарной части своего дневника Корней Чуковский. – Раз – около 1907 г. – она назначила мне свидание у памятника Пушкина в Петербурге и сказала мне: “Я сифилитичка. Посмотрите!” (И показала болячки во рту, на шее.) “Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис”. Что мне было делать? Я предложил ей – на этот день – забыть обо всем и пойти со мной гулять по городу. Мы пошли к Неве. Я читал ей стихи Брюсова, Белого, Блока. Она слушала с упоением. “Еще!”– говорила она, едва я прекращал свое чтение. На следующий день она повесилась».
Насчет повесилась – это, конечно, такая же нелепость, как и то, что В. Д. была попадьей. Вероятнее всего, в сознании Чуковского (который сам снабдил свои записи «Что вспомнилось или собачья чушь» примечанием «писано в больнице при высокой температуре») наложились судьбы Александры Михайловны и дочери Розанова Веры. Но вот что касается сифилиса, то это правда: Алю в отличие от ее сводных сестер проклятая наследственная болезнь не миновала[69], и можно лишь догадываться, как искорежила она и без того непростую ее жизнь и что пришлось испытать незаурядной девушке, попавшей в переплет безжалостных обстоятельств и неимоверно сильных человеческих влияний.
«Аля боялась “тяжелой наследственности”. Безумие и слепота вечной угрозой стояли в ее душе. Она была убеждена в неминуемой своей печальной судьбе. Когда у Али бывали сердечные припадки, ей казалось, что она слепнет, и тут она рвалась из рук и кричала. Она боялась смерти, но еще больше боялась слепоты. К слепым у нее было чувство, смешанное из острой жалости, страха и любопытства. В каждом слепом она видела своего отца, – вспоминала Надежда Васильевна. – Аля кричала, что она умирает и слепнет, и, слыша ее крики, я бросалась на кровать, зажимая пальцами уши, молилась и плакала от страха и жалости».
Но дело было не только в ней самой, ее болезни и личных бедах и невзгодах, а еще и в том, что ее авторитет среди младших сестер оказался сильнее авторитета родительского, и именно шаблонная, растерявшая свой талант «обеззубевшая», мятежная сифилитичка Аля своему вотчиму за все его «уроки декадентского» вольно или невольно отомстила, фактически если не разбив, то изрядно потрепав его семью, а виной тому оказались… евреи.
