Розанов - [90]

– Знаете, какая беда могла бы выйти. Ведь у Шурочки (“барышня”) порок сердца: а об обыске она сказала: Если бы меня увезли и за мною затворилась тюремная дверь – я бы умерла (“разрыв сердца”).

Раз “не умерла”, то и говоришь о “прошлом” спокойно. Я не упрекал, но у меня были слова: “Как ваша сестра была так неосторожна”.

Она (талантливая) всегда была нежна, глубока (и мысли, и тембр голоса), – и я был поражен, когда ее голос зазвучал холодно и формально:

– Что же, раз идет борьба и другие люди и сидят в тюрьме, и их даже казнят, – то отчего же вашей Шурочке не сесть в тюрьму?

Я был поражен и не нашелся ничего сказать.

Но задумался. И нет-нет, все возвращусь к этому факту.

– Положим, они борются? Но ни Шурочка, ни мать ее, ни я и вообще никто из нашей семьи не борется. Сочувствуем – да. Их – гонят. Отчего им не дать приют, не спрятать, не помочь в какой-нибудь мелочи, хоть спрятать прокламации, которых сам и не стал бы читать, или их дурацкий “типографский шрифт”, коим они печатают свои замечательные произведения. “Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало”. Молоды. Борются. А я люблю видеть турнир. “Все же движение” и “меньше сна в нашей России”.

И действительно, я сам взял бы и “шрифт”, просто даже не интересуясь революцией. “Известно, обывательские люди”и как не порадеть “соседу”.

Удивительно, что и эта, развитая и глубокая, не понимает, что нельзя третьих лиц совать в борьбу и опасность, когда они вовсе сюда не идут… Какая-то неразвитость, односторонность революционного понимания.

Проходили годы. И год на 3-й, 4-й я стал допытываться:

– Что же такое вышло и что такое случилось? Да нет другого разрешения проблемы, как то, что сидевшая 2 (чуть ли не 3?) недели дома пропагандистка на фабриках – поджидала ареста Шурочки, – после которого и явилась бы к нам, с удивлением, негодованием на “подлое правительство” и упреками мне, как “я могу молчать, когда делаются такие мерзости”. Я довольно рассеян и мог бы “вознегодовать” (ведь я о всем-то догадался через годы) и из “ни то, ни се” в отношении революции – перейти в ярые. Все они – тусклые и бездарные, а у меня “перо в руках”. Вообще я очень мог бы помочь, – и меня и с других сторон “тянули”. Тогда этот решительный удар, моя “ярость”, горе семьи, “мать чахнет от увезенной куда-то дочери” сыграли бы свою роль. Я нашел бы “слова”, которых у революционеришек нет, и “составил бы момент во влиянии на общество”… Словом, это очень понятно в счетах революции, которым горе и несчастие Шурочки и ее матери и всех пяти (еще малолетних) наших детей было нужно не само по себе, а как возбудитель ярости в видном русском писателе. Они целили совсем в другого зверя, и – не “удалось”, но кинули в жерло 7 человеческих, малолетних и больных, жизней.

Против их всех воли, и вообще на “них” не обратив никакого внимания.

Кто ж деспот? и где “обыкновенный мошенник”, – тот ли полицейский офицер с понятыми, который меня “обыскивал”, или эти “друзья нашего дома”, которых так искренно и глубоко мы любили две зимы?»

Секта

История эта мало того что любопытна сама по себе и удачно дополняет книгу «Когда начальство ушло», а также процитированные в предыдущих главах письма Розанова Горькому и Лопатину и полемику с Чуковским и Струве, проясняет, уточняет отношение нашего протагониста к революции и революционерам с их вечным духом провокации. Но помимо этого она стала прологом к новому пируэту в судьбе Александры Михайловны, о чем В. В. позднее поведал в мемуарном очерке «Сибирский странник», вошедшем в книгу «Апокалипсическая секта».

У девушки здесь, правда, другое имя – Лиза, но это обычный розановский прием. А сюжет заключается в том, что из революции героиня, на столе у которой стоял портрет Веры Фигнер, уходит в религиозную общину, куда опять же, судя по всему, привел ее вездесущий отчим. В этом смысле его заслуги в образовании и формировании личности Али трудно переоценить, однако если задуматься, то весь этот «роман воспитания» отчасти смахивает на странную и несколько зловещую рифму к тому влиянию, какое оказал когда-то на самого Розанова семинарист-нигилист Иван Воскресенский. Конечно, В. В. свою падчерицу не мучил, не гнобил, не сек за курение, не заставлял носить навоз, поливать огороды и пропалывать сорняки, он вовсе не желал ей зла и не вымещал на ней свои комплексы, не жил за счет ее матери, а напротив – девушку развивал, просвещал, помогал печатать ее рассказы, знакомил с интересными людьми и, наконец, дарил, раскрывал перед ней свою богатую уникальную личность, но именно по этой причине сравнение с костромским нахлебником тем уместнее, что розановские не просто метания из крайности в крайность, а одновременное существование в разных, зачастую исключающих друг друга состояниях, с чем сам он психологически довольно легко справлялся в силу безграничности, «расплывчатости» (собственное выражение Розанова) и эластичности своей натуры, – все это слишком тяжело давалось его возлюбленной падчерице, безжалостно расшатывая ее нервную систему. И здесь в который раз можно вспомнить доктора Россолимо и понять гнев полупарализованной Варвары Дмитриевны и ее бессилие что-либо в жизни дочери изменить.