Розанов - [130]
«Вася мне очень нравится – бесхитростный, кажется, будет настоящий “мужик”, т. е. мужественный и прямой. В нем нет лукавства мысли. Хорошо, что он ребенок и перейдет прямо в парня, без философий. Мне не приходилось с ним много говорить, но втайне питаю к нему (уже давно) большую симпатию», – признавался Розанову отец Павел, вольно или невольно противопоставляя двух Василиев, а В. В. старший с гордостью писал год спустя о своем сыне в одном из военных очерков: «Война будоражит головы всех. Мой сынишка 15 лет уже месяц крушит, бурлит, ворчит на маму, мне – слова сказать не смеет: оказывается, у мамы он требует, чтобы отпустила на войну. Говорю: “Ты должен за больной мамой ходить и сестер в старости холить”. Воротит морду, не слушает. Хотел выпороть, да с меня ростом: боюсь, сдачи даст. Ничего не поделаешь. Терпи, родители».
Впрочем, в письме Флоренскому Розанов написал о другом терпении. «И если даже ты получил пощечину от сына: вспомнив, что тебе было лучше, чем Авелю под костью ослиной, – все же забудь сыну».
…Что же касается «новых листьев», сурово раскритикованных Варварой Васильевной Розановой, то они при жизни автора опубликованы не были, и их издали много лет спустя, уже в девяностые годы двадцатого века, под названием «Сахарна», «Мимолетное» и «Последние листья». В них можно найти очень много интересного, и все же в целом той задушевности, исповедальности, интимности, не считая страниц личных, автобиографических, относящихся к собственному детству, отрочеству и опять же делам семейным, там было действительно меньше, а слов – больше, как если бы качество начало переходить в количество, и за обилием листвы не стало видно ни тонких веток, ни стволов, ни людских силуэтов «Уединенного», а из-за повторения приема помутнела ясность и обнаженность розановского письма. Да и настойчивое влечение автора к одним и тем же темам делало эти сочинения не столько провокационными, сколько утомительно-однообразными. Талант В. В. не то что бы угасал, но как будто остановился в развитии, законсервировался, замусорился и в отсутствие литературной жизни стал задыхаться. Почему так происходило, сказать сложно, но можно предположить, что привыкшему к постоянному общению с самыми разными людьми, к череде лиц, голосов, впечатлений Василию Васильевичу была тягостна его продолжавшаяся уже несколько лет отверженность.
В августе 1915 года он снова вернулся на Шпалерную улицу, где когда-то так блистательно начиналась его литературная жизнь и где собирались по воскресеньям многочисленные гости, беседовали, трапезничали и слушали его поучения, но и квартира была уже теперь не та, и город изменился, и сам В. В. стал совсем другим. Куда больше растерявшим, чем приобретшим, пережившим и свою славу, и богатство, и семейный лад, и благодарную аудиторию. Все это осталось в прошлом, а в настоящем – больная жена, ставшие чужими дети и будущее впереди – темное и непонятное. Не только у него, у всей страны, но розановский случай был особенный.
Он по-прежнему тянулся к молодости и сотрудничал в эти годы со студенческим журналом «Вешние воды», где печатал среди прочего письма Мордвиновой и куда звал отца Павла Флоренского, но тот отказался, однако все это было не то. Не его уровень. Плохих новостей и огорчений в жизни вообще сделалось куда больше, чем радостей и вестей добрых. «Я был у Розанова раза два-три. Рыжеватый и подвижный, он был в жизни приветлив и несчастлив. Он переживал не только семейную драму, длившуюся многие годы, – болезнь жены, но и свою литературную отверженность. Никто о нем хорошо не писал», – вспоминал позднее литератор Григорий Викторович Рочко.
Однако если все же говорить о редких исключениях, когда о Розанове писали хорошо, то настоящим и очень неожиданным утешением могла бы оказаться для опального философа статья Александра Блока «Судьба Аполлона Григорьева», опубликованная в 1916 году в журнале «Золотое руно». В ней, размышляя о печальной жизни не попавшего в «интеллигентский лубок» поэта, над которым поглумились и Добролюбов, и Чернышевский, Блок ссылался именно на Розанова и писал: «…какая глубина мысли! Еще немного – и настанет тишина, невозмутимость познания; ожесточение оторопи сменится душевным миром. И близость с самой яркой современностью, с “Опавшими листьями” Розанова. Ведь эти отрывки из писем – те же “опавшие листья”. Вот уже пятьдесят лет, как Григорьев не сотрудничает ни в каких журналах, ни в “прогрессивных”, ни в “ретроградных”, – по той простой причине, что он умер. Розанов не умер, и ему не могут простить того, что он сотрудничает в каком-то “Новом времени”. Надо, чтобы человек умер, чтобы прошло после этого пятьдесят лет. Тогда только “Опавшие листья” увидят свет Божий. Так всегда. А пока – читайте хоть эти листья, полвека тому назад опавшие, пусть хоть в них прочтете о том же, о чем вам и сейчас говорят живые. Живых не слышите, может быть, хоть мертвого послушаете. – Во всем этом есть, должно быть, своя мудрость, своя необходимость».
