Розанов - [131]

Если учесть, что еще совсем недавно автор тех дивных строк и сам Розанова за «Новое время» укорял и, возможно, голосовал за его исключение из Религиозно-философского общества (но потом, когда его и самого отовсюду изгонят за поэму «Двенадцать», напишет в дневнике: «Бейлис и поход на Розанова в Религиозно-философском обществе»), изменение было налицо. Неизвестно другое – читал ли сам В. В. статью Блока? Читали ли ее Аля с Наташей, читали ли Татьяна, Варвара, Надежда, Василий-младший (впрочем, этот не читал точно)? Но главное – читала ли ее Вера?

Вера хочет умереть

Летом 1914 года Розанов сделал в «Мимолетном» пространную и очень важную запись, относящуюся к его второй дочери:

«10. VI.1914 Прошел дождь. И, думая, что Вера, запертая с утра до ночи в своей комнате, угрюмая, раздраженная и грубая, что-нибудь “дурное делает” у себя, – я вышел в сад.

Был 1-й час ночи. Все давно уснули. Я встал из-за монет (античные, определяю).

Комната ее была угловая с окном “уже по ту сторону” – и надо было почти продраться меж каких-то кустов вообще и деревьев сирени. Трудно. Далеко. И задетое дерево так и окатывает тебя вторичным дождем с листов дерева.

“Но наконец я увижу, что делает Вера ночью”.

И я терпел и лез, терпел и лез. А вот и полным светом освещенное ее окно.

Столик маленький, кой-какой, стоял в углу. Весь с книгами и тетрадями, довольно хаотичными. И моя Верочка, поставив локоть на стол и касаясь щекой кисти руки, сидела, устремив глаза в какую-то беспредметную даль.

Я довольно психологичен и написал “О Великом инквизиторе, – Достоевского”, – так что умею различать тени лица. Ни гнев, ни порок, ни тайное злоумышление от меня не укроется. И подозрительным придирчивым глазом я взглянул на “злую Веру”.

Я ее считал злой, потому что она была просто груба. К тому же не хотела наливать чаю. Я ее считал и глупой, п. ч. она была предана глупым темам гимназии.

Прокурор и отец судил свою дочь. Тайно и мысленно.

Передо мной сидело воздушное лицо. Комната – была. Лампа – да. Но заметно было, что она отсутствовала из комнаты. И даже отсутствовала вообще из нашего дома, в котором была так жестка и неуютна.

И перелетела куда-то.

Куда – я не знал.

Милое, доброе, в высшей степени умное лицо, горело какой-то задумчивостью; в котором я ясно видел, – не было никакого червячка. Вместе с тем, как можно бы ожидать в ее годы (15–16 лет), мысли не перенеслись к “кому-то”, кто завладел ее сердцем. Лицо было глубоко свободно и самостоятельно. В лице была восхищенность, но общим миром идей, как будто она кого-то страстно убеждала и убедила. Спорила – и победила. Но самая победа разлилась по нему мягкостью и прощеньем, мягкостью и примирением. “Вот я шла трудной дорогой. В лохмотьях и через грязь. И все думали вы, люди (непременно вообще), что я иду через грязь, и в этих лохмотьях по любви к самой грязи и лохмотьям. И я не оправдывалась, не опровергала, потому что Вера гордая. Но я о вас же старалась и о вас же думала, – все люди (непременно ‘все’). Мне нужно было доказать трудную истину, которую вы все отвергали, но которая есть именно истина. И вот я пришла. Во мне нет больше сил, и я умру. Я умру, потому что я отдала из себя все силы, какие были, – и мне нечем больше жить. Я уже кашляю, и вы это знаете. Пусть. Мне ничего не нужно. А только вы будете помнить все, несчастные и злые люди, – что Вера была совсем не то, что вы о ней думали… И ты тоже, мой несчастный папочка, так глубоко ошибавшийся…

Но я уже ушла, и не с вами. Нельзя ничего поправить, и все кончилось”.

Я долго стоял. Очень долго. С полчаса. Она не шевельнулась. И эта же чудная, чуть-чуть насмешливая улыбка в губах, – и вдохновенное лицо, героическое и вдохновенное. Что это было, – я не понимаю, но, очевидно, и для нее это была счастливейшая минута жизни. Ведь такие минуты вообще редки. Впрочем, о ней я не могу сказать, чтобы это было редко. Уже с 11-ти лет она точно куда-то ушла от нас. Телом с нами, душою далеко. Только именно в 11 лет мы, как-то войдя, увидели, что она намазала огромный гроб на стене у кровати, и внутри его чернилами же – точно пальцем водила:

Вера хочет умереть.

Мы все называли это “Верина чепуха” и потихоньку подсмеивались. Именно улыбки-то и смеха она и не выносила, – и потому разошлась с нами. Все “бытовое” и “домашнее” ей стало непереносимо. Она кричала и шумела на это и, хлопая дверью, – запиралась у себя в комнате.

“Вера в странствиях, – подумал я, – но – добрых. Господь с нею. У всякого свои пути”. И перекрестил через стекла окна.

Небо было беззвездное, совсем темное. И в тесноте сада стояла ночь.

Подойдя к маме, которая, как всегда, “на встречу” проснулась, я сказал:

– Знаешь, мама. Нам нечего беспокоиться о Вере. Она добрая. И ничего худого с ней не происходит. В ней нет злоумышления.

В самом деле именно с 11-ти лет, и даже раньше, всегда (об этом ниже) она жила “вне себя”. И мысль, “куда устроить себя”, “как мне понравиться”, “что я буду делать с собою”, – ей точно не приходила в голову. Она всегда была “вне дома” – на земле, в звездах, скорее всего – в воздухе, летая, стремясь и, бедная, ушибаясь. Точно птичка сюда, туда… Крылышки устали, дома (точно) нет (в ее идеях).