Роль, заметная на экране - [61]

Мне было стыдно за него больше, чем за Анну Николаевну. Она хоть не лицемерила!

Но больше всего мне было стыдно за себя. Я была уверена, что их сговор неосуществим, но мое собственное поведение этим не оправдывалось. Ведь еще сегодня я жалела ее, побежала предупредить о слухах… Я была слепой, хотя видела всё.

— Ты не спишь? — послышалось за дверью.

Я не узнала голоса, но все равно мне не хотелось говорить ни с кем.

— Ты не спишь? — раздался погромче голос Анвера.

Нет, на препирательства со вспыльчивыми мальчишками я вовсе не была способна и притаилась, стараясь унять дрожь, которая меня колотила.

Наконец я поняла, что стучу зубами, скорее всего, от холода. Окно так и осталось незакрытым, и в каюте была такая же температура, как и на реке. Когда я повернула голову, мне показалось, что в меня швырнули пригоршней снега, — так холодны были мои волосы, которых я коснулась лицом.

Спохватившись, что завтра предстоит большая работа, я с трудом поднялась и закрыла окно. Собрав всю свою одежду, я бросила ее поверх одеяла и залезла под него с головой. Я дышала изо всех сил, но согреться не могла.

Это была третья бессонная ночь на пароходе, и, чтобы не уподобиться страдалицам, героиням романов Достоевского, пришлось принять меры. Высунувшись из-под кучи одежды, я схватила пустой чемодан и, раскрыв, тоже положила на себя кверху дном. Потом нырнула обратно. То ли восторжествовал закон физики, и чемодан предохранял от доступа холодного воздуха, то ли я успокоилась, но мне сделалось теплее.

Я приняла тяжелое для себя решение: если понадобится, рассказать правду о Вадиме и Анне Николаевне. Я задавала себе вопрос: не потому ли я так строга, что Вадим предпочел мне Анну Николаевну или, вернее, то, что она называет карьерой? Но передо мной неотступно стояла тарелка с крупно нарезанными помидорами, жующие рты, склоненные над ней, и винтообразная струя из бутылки. Они оба вызывали только отвращение, а не жажду «свести счеты».

Свернувшись клубком под чемоданом-спасителем, я крепко заснула.

* * *

План следующего дня изменили, и я оказалась свободной. Не находя себе места после событий вчерашнего вечера, я пошла на съемку.

Ни Евгения Даниловича, ни Вадима, ни Анны Николаевны около декорации не было. В мелком, заболоченном заливчике реки, сантиметрах в пяти под водой, был устроен настил, соединяющий заросли камыша с берегом.

Тщедушный Зяма в больших болотных сапогах ходил по нему и, зачерпывая пригоршней из ведра, посыпал доски желтым песком.

Обе Маи сидели на раскладушке около Венеры, загримированной в «повелительницу камышей», но закутанной в теплый халат. На другой раскладушке спала Альфия, положив голову на колени своей матери, завернувшейся в одеяло. Роза и Фатыма, также загримированные и укутанные, пристроились в ногах у спящей девочки. Вид у всех был унылый.

Иван Дмитриевич, подогнавший «козлика» почти к самой воде, неодобрительно смотрел из кабины на происходящее.

— Нет! — оторвавшись от аппарата, крикнул Вася. — Прежде было лучше! Песок не годится!

— Я же говорила! — вскипела Лена, швырнув лилии, которые были у нее в руках. — Зяма, убери песок!

— За тринадцать километров этот песок везли! — возмутилась администратор Мая, и ее лицо вспыхнуло.

Каждый ухитрился сказать другому неприятное. Начался спор, в результате которого Зяма пристегнул голенища сапог к поясу и шагнул с настила на дно. Песок был сброшен, и настил замазан илом. Столько же споров было и об отдельном кусте камыша, который передвигали по настилу то ближе к берегу, то ближе к зарослям.

Наконец все столпились у аппарата. Зяма, схватив шланг, присоединенный к баллону сжатого воздуха, опять вошел в воду. Он направил воздушную струю на отдельно стоящий куст камыша, и тот затрепетал, как на сильном ветру.

Вася, прильнув к линзе объектива, что-то отсчитывал. Потом сказал:

— Стоп!

Осветители выключили лампы, которых сегодня было меньше, чем всегда.

— А что же это будет? — спросила я.

Мне никто не ответил. Я повторила вопрос громче, тогда Валя смущенно оглянулся.

— Это будет превращение камышей, — объяснил он несвойственным ему взволнованным голосом. — Сняли камышинку, перевели объектив на отражение камышинки в воде и тоже сняли. Сейчас будем снимать отраженную в воде Венеру, потом переведем объектив на нее самое… Лаборатория между этими двумя изображениями наведет туман — «затемнение», и на экране получится превращение камышинки в девушку…

Тем временем отснятый камыш бесцеремонно выбросили. На его место стала Венера, погрузившись носками туфель в воду.

Когда рябь успокоилась и ее отражение стало четким, застрочил киноаппарат.

Венера с удивленно-счастливой улыбкой взметнула руки, затрепетала и, почти незаметно перебирая носками туфель, скользнула к берегу. Улыбка теперь зажгла радостью ее большие темные глаза, и заурядное лицо Венеры стало прекрасным. Если бы камыши могли превращаться в девушек, наверное, они оживали бы с таким просветленным лицом.

Вася, оторвавшись от своего киноаппарата, проводил Венеру потеплевшим взглядом и негромко сказал:

— До чего же вы это хорошо, Венера!

Вася удивил меня еще больше, чем Венера. Я, признаться, думала, что наш ворчливый оператор способен только раздражаться двадцать четыре часа в сутки.