Рок умер – а мы живем - [32]

– Да вы что?! – встрепенулась пожилая продавщица. – Издеваетесь?

Серёга пихнул Чащина углом подрамника:

– Я ж говорил – чушь. Надо было сидеть и пить… Зачем-то выползли.

А Мышь, уверенно и не спеша, оценивающе кривя шею, подошёл к стене и стал расставлять картины вдоль плинтуса.

– Вы их бросаете? – вроде бы даже с сочувствием спросила молодая.

– Я их выставляю. Здесь они будут ждать покупателя. Ребята, давайте.

– Извините, но мы будем вынуждены удалить это за пределы салона!

И тут охранник, поняв, что пора действовать, взял одну из картин, сунул её обратно в руки Мышу:

– Хорэ. Вам ясно сказали. Очистите…

Мышь скакнул в центр зала, постоял, словно выбирая, что делать дальше, и швырнул своё детище на пол.

– Всё! Всё, бля, уезжаю! Не могу больше, всё! В Омск! В Норильск! Заебало…

Выскочил из «Жарков» и исчез. На квартиру Махно больше не приходил, на телефонные звонки не отвечал.

А через два дня пришёл бывший трэшер, а теперь продавец игрушек на рынке, Вовка, когда-то звавшийся Каркасом, сообщил:

– Ванька умер, – полез дрожащей рукой за сигаретами.

…Знакомые Мыша сидели в большой беседке на территории детского сада. Старались вести себя тихо, чтобы сторож не выгнал. Идти больше было некуда, а место удобное – мышовская четырехэтажка через улицу. И не так холодно под какой-никакой, но всё-таки крышей.

В основном парни – Джин, Сид, Мочегон, – девушек в их тусовке никогда не было много, да и те, что отваживались с ними какое-то время дружить, повыходили замуж, одомашнились. Но вот, заметил Чащин, Лена Монолог, некрасивая, но душевная девушка, фанатка «Калинова моста» и Джима Моррисона, обычно неостановимая говорунья; а в стороне от всех скрючилась на скамейке и плакала Юля, которую Мышь долго и почти безответно (с её стороны иногда – то ли симпатия, то ли жалость) любил. Плакала она то тихо, почти неслышно, то завывая, задыхаясь от рыданий.

Пришедшим налили по полстакана портвейна. Выпили молча – любые слова казались не теми, не настоящими. Не знали ещё, как вести себя, когда кто-то умирает, тем более не старый, а кто младше многих из них, с кем совсем недавно разговаривали о важном, звонко чокались, с кем, казалось, они долго-долго будут вместе мучиться в этом родном, но ненавистном городишке. И вот вдруг этого человека не стало.

Сели к остальным, закурили. Вздыхали, горестно покачивали головами, разливали в пластиковые стаканчики дешёвое невкусное вино и глотали его, судорожно двигая кадыками… Иногда прибредал новый, шёпотом спрашивал:

– Что, были там?

И кто-нибудь один за всех отвечал:

– Нет, не можем… Да и… там же мать его. Ещё набросится.

Пока шли сюда, Каркас рассказал, что Мышь задушился телефонным шнуром, сидя в кресле в своей комнате. Не повесился, а задушился… Вот так, среди знакомых с детства вещей, тянуть шнур руками в разные стороны. Десять секунд, двадцать. И не испугаться, не передумать… Похороны завтра… Уже появилась легенда – перед смертью он разговаривал с Юлей. Её и обвиняли: довела, дескать. И прозвище-ярлык успели пришлёпнуть – Мышеловка.

– Из-за неё всё, тварюги, – тихо говорил амбалистого сложения гитарист по кличке Вэй. – Мозги ему петрушила запостой, вот он и сделал.

– Ну откуда ты знаешь? – устало поморщилась Лена Монолог.

– Знаю. И все знают.

– Здесь сложная ситуация, – сказал Димыч, принимая очередной стакан. – Нельзя её одну винить.

– Можно, – настаивал Вэй. – Виновата, что дёргала его: то «да», а через день – бац! – уже «нет». При таком раскладе любой в петлю залезет.

– У него запои какие были, по два месяца, по три. Как ей – «да»? Сами знаете, каким он в запоях был.

– А мозги все равно нечего было петрушить!..

На приставленных один к другому ящиках из-под газировки, заменяющих стол, – несколько бутылок вина, бутылка водки, куски хлеба, солёные огурцы в целлофановом мешочке.

– Ванька бы сейчас порадовался, – кивнул на бутылки Шнайдер. – Столько бухла, закуска. В последнее время туговато стало у нас с этим делом…

Появилась высокая красивая женщина в дорогой длинной шубе. Именно – женщина, не тусовочная герла. Чащин встречал её, но сейчас не мог вспомнить где. В руках держала пачку отксерокопированных фотографий Мыша. Стала раздавать их, словно листовки. Чащин тоже взял, долго разглядывал расплывчатое изображение знакомого лица. Одутловатое, толстогубое, с широкими линиями бровей; волосы на копии стали чёрными густыми волнами, будто нарисованные углём. Лишь глаза вышли более-менее чётко – задумчиво-грустные, трезво, мудро даже, они в упор смотрели на Чащина… Да, как бы Мышь ни напивался, глаза у него не менялись, всегда оставались трезвыми. Или это теперь так вспоминалось?..

– Денис, – позвала Чащина Монолог, – можно тебя?

Отошли в сторону.

– Слушай, вот Юля хочет у Махно картины забрать Ванины. Давай сходим.

Чувствуя, что нужно если и не быть, то хоть казаться равнодушным, иначе взорвётся, Чащин пожал плечами:

– Ну давай. А Махно отдаст?

– Она утверждает, что Ваня ей их… ну завещал. Да и они уже договорились. Сейчас вместе пойдём, унесём к ней домой…

Шли через центр города, пересекали Бродвей – вечно оживлённый, даже днём блещущий разноцветными фонариками отрезок проспекта Ленина, – где сосредоточены кафе, магазины, бары, киоски с модной музыкой и фирменными сигаретами. Люди поглядывали на короткую процессию с усмешкой, их явно забавила пёстрая мазня. Чащин ожидал услышать остренькую фразу и готовился произнести достойный ответ. Вообще хотелось подраться.