Ренуар - [50]

Я. — Слава… Леон Диркс рассказывал мне однажды о задуманной им поэме: попугай, последний обитатель нашей охлажденной планеты, пролетает в пространстве с криком: «Почести, доблести, слава!»

Роден (строго). — Держу пари, что вашего Диркса никто не читает.

Я. — Я встретил Диркса в конце его жизни: «Я очень доволен, Воллар, — за тридцать лет мои произведения стали настолько популярны, что теперь я уже покрываю расходы по печатанию!»

Роден. — Вот видите! Только те, кто не знал славы…

Шофер наконец справился со своим мотором, и выездной лакей графини доложил:

— Господин маэстро может отправиться, когда ему будет угодно.

Я (в то время как Роден усаживался в автомобиль). — Еще слово, мэтр. Если вы не выражаете ваших пожеланий относительно эпитафии, то не пришли ли вы к какому-нибудь решению в отношении места вашего упокоения?

Роден. — Я всегда был простым человеком. Какая-нибудь нора в моем саду… и прежде всего (здесь он сделал жест рукой, будто обезглавил что-то) без попов… Мы должны быть достойными наследниками Революции, детьми XX века, как говорит мой друг Франц Журден…

Машина тронулась. Лицо великого художника показалось в рамке дверцы:

— Я-то ведь не боюсь дьявола!..

Глава XXV Художники прошлого

Вернувшись в мастерскую после отъезда Родена, я застал Ренуара с альбомом на коленях.

Ренуар. — Вы рассматриваете камин в моей мастерской? Не правда ли, он не такой дрянной, хоть и новый? Модель этого камина я нашел в том альбоме, который купил у торговца на улице Бонапарта в Париже. В нем всевозможные старинные мотивы, начиная от самых сложных орнаментов вплоть до самой простой лепки.

Я. — Как вы любите все старинное!

Ренуар. — Есть люди, которым нравится все новое, я же люблю старое. Я люблю древние фрески, такие радостные, и древние фаянсы и гобелены, поблекшие от времени… Патина времени — это не пустое слово; но все дело в том, чтобы вещь выдерживала эту патину. Ее выдерживают лишь замечательные вещи. Новое искусство меня утомляет, и, когда я вижу в Люксембурге слишком белые и слишком оживленные статуи, мне хочется бежать, словно от каких-то ударов кулаков и пинков. И до тех пор, пока я не перестал ходить, я больше всего любил прогулки по залам Лувра; нет более освежающего удовольствия. Там я встречал на всех стенах старых друзей, с которыми так приятно побыть и у которых я открывал все новые качества…

Я. — Правда ли, что вы не признаете ни малейшего прогресса в живописи?

Ренуар. — Конечно нет. Я не признаю прогресса в живописи! Ни в идеях, ни в технике — никакого прогресса! Вот, позвольте, мне понадобилось однажды изменить желтый цвет в моей палитре, и что же: я путался в продолжение десяти лет. В общем, палитра современного художника — та же, что и у живописцев Помпеи; я хочу сказать, что она не обогатилась, побывав у Пуссена, Коро и Сезанна. Древние употребляли земли, охру, жженую слоновую кость, которыми можно всего достичь. Теперь попробовали прибавить несколько других тонов, но как легко можно было бы обойтись без них! Например, я рассказывал вам о великом открытии, которым считали замену черной посредством синей и красной. Но как далека эта смесь от тех тонких эффектов, которые достигаются просто черной краской, без риска для несчастного живописца заблудиться в трех соснах! С ограниченной палитрой художники древности достигали столь же хороших результатов, как и нынешние (я вежлив с современниками), не говоря уже о том, что живопись их прочнее.

Я. — Да, но если для художника неразумно мечтать о новой палитре…

Ренуар. — То какова должна быть цель его стремлений? Он должен постоянно укреплять и совершенствовать свое ремесло; но к этому путь лишь через традицию. Сегодня у нас у всех — талант, разумеется, но что правда — то правда: мы не умеем рисовать руки и мы не знаем своего ремесла. Только владея ремеслом, древние могли достичь этого чудесного вещества живописи и этих ясных красок, секрет которых мы тщетно ищем. Боюсь, что теории не помогут нам овладеть этим секретом. Но если ремесло — основа и опора искусства, то это не все. Есть еще нечто другое в искусстве древних, что делает его прекрасным: это — ясность, никогда нас не утомляющая и внушающая представление о вечности произведения. Эту ясность они носили в себе не только потому, что просто и спокойно жили, но еще и благодаря своей религиозности. Они сознавали свою слабость и во всех своих действиях — удачах и неудачах — видели соучастие божества. Повсюду на первом плане у них божество. У греков — Аполлон и Минерва. Живописцы эпохи Джотто тоже избирали себе небесного покровителя. Таким образом, их произведения приобретали то ясное спокойствие, которое делает их столь глубоко чарующими и бессмертными. Но современная гордость человека побудила его отказаться от этого сотрудничества с божеством, которое умаляло его в его собственных глазах. Он изгнал божество и вместе с тем потерял счастье…

Требу близ Дуарниниза

Художники тех завидных времен, конечно, имели свои недостатки, — к счастью для себя, — но теперь, созерцая их произведения, сохранившие в течение веков столько свежести, мы находим в них лишь достоинства. Эти произведения, которые хочется потрогать, как прекрасные мраморы, это чудесное живописное тесто, эта божественная работа переполняют меня невыразимой радостью. Во Франции в течение нескольких веков длилось состязание фантазии и вкуса: из земли вырастают замки; бронзы, фаянсы, ковры кажутся сделанными руками каких-то фей; все сотрудничают, обогащая Францию изделиями из железа, глины, дерева, шерсти, мрамора. Все было прекрасно у нас до самого конца XVIII века, начиная с замка вельможи до самой скромной хижины. Надо видеть альбомы музея Трокадеро, чтобы составить себе представление о силе этих художников, о крепости их рисунка, сказывающейся в мельчайших деталях, вплоть до задвижки, до дверных ручек! Уж они-то не работали, чтобы выставляться в Салоне! Трудно поверить, как велико зло, причиненное салонами! Вы слышали, помните, эту даму, на днях: «Мой сын усвоил манеру „Осеннего салона“»… Кажется, вы, Воллар, рассказывали мне, что как раз «Осенний салон» не принял Матисса? Любопытно, что они отталкивают всякий раз того, в чьей живописи найдут живописные качества. Но кто, наверное, больше всех привел их в ужас — это таможенник Руссо! Эта «Сцена из доисторических времен» и посредине охотник в костюме из магазина готового платья и с ружьем в руках… Но прежде всего разве нельзя наслаждаться в картине лишь сочетанием красок, которые образуют гармонию? Разве необходимо понимать сюжет? А какой красивый тон этой картины Руссо! Помните вы женскую нагую фигуру против охотника?.. Я уверен, что сам Энгр не погнушался бы такой вещи!