Разум и революция - [5]
то есть как раз то, что для Гегеля не могло быть таковым изначально. С идеей позитивистской достоверности связывается и идея безопасности. Отвергая спекуляцию, которая, с точки зрения Конта, чревата опасной произвольностью, он акцентирует внимание на идее порядка, в которой звучит тоталитарная тональность. Поскольку вопросы, связанные с общественным развитием, оказываются далеко не простыми, их надо решать людям, которые принадлежат к избранному кругу.
Стремясь установить истоки тоталитарной идеологии фашизма и национал-социализма, Маркузе не обходит вниманием и позитивную философию государства, ярким представителем которой был Фридрих Шталь. Согласно Шталю, гегелевская диалектика являет собой прямую угрозу подлинно сущему, хотя для Шталя такую угрозу, по сути дела, представляет собой весь классический рационализм, так как он изначально не мог довольствоваться «данным», предпочитая исповедовать принцип «ложной свободы». Что касается Гегеля, то, неоправданно воспевая всеобщее, он с преступным пренебрежением относился к индивидуальному содержанию структуры реальности, то есть к тому, что, с точки зрения Шталя, было и остается действительно истинным. Конкретное содержание истории, освященное вековыми традициями жизни народа, обладает самодовлеющей истиной и не может критически осмысляться произвольно интерпретированной идеей «разума». Примечательно, что тех представителей классического рационализма, которых критикует Шталь, впоследствии будут критиковать и официальные идеологи национал-социализма, а что касается народа, то здесь налицо явная смысловая перекличка с Альфредом Розенбергом. Для Шталя народ выступает как верховный, непререкаемый субъект права, которому индивид полностью подчиняется. Через некоторое время Розенберг заявит, что «власть народности превышает власть государства» и что «не признающий этого факта — враг народа».[24] В данной связи вполне уместно вспомнить, что говорил о народе Гегель. В «Философии права» он утверждает, что народ «представляет собой ту часть, которая не знает, чего она хочет»[25] и, следовательно, весьма рискованно усматривать в этой иррациональной общности верховного носителя власти.
Вслед за Контом Шталь заостряет внимание на двух основных понятиях своей философии — авторитете и порядке. В обоих случаях методологический принцип постижения реальности существенно отличается от диалектической методологии Гегеля, и в результате сам факт власти получает совершенно иное осмысление. Согласно Шталю, система общественной жизни сохраняет свою действенность лишь благодаря послушанию, долгу и согласию. Осуществление власти с необходимостью предполагает согласие с мыслью и волеизъявлением носителя власти. Маркузе подчеркивает, что Гегеля такое утверждение привело бы в ужас, так как «капитуляция индивидуальной мысли и воли перед мыслью и волей какого-то внешнего авторитета противоречит всем принципам его идеалистического рационализма».[26] На смену разуму приходит авторитет, тогда как свобода, остававшаяся краеугольным камнем гегелевской философии, вытесняется подчинением, а право утрачивает свое исконное содержание и заменяется осуществлением налагаемой на индивида обязанности. Для Маркузе несомненно, что система Шталя как бы синтезирует в себе многое из того, что впоследствии приведет к формированию идеологических установок национал-социализма.
Что касается представителей этой идеологии, то здесь Маркузе неоднократно подчеркивает, что, в отличие от уже упомянутого нами Гобхауза, а также «академических» комментаторов Гегеля, они оказались гораздо проницательнее и сразу поняли, что Гегель является их духовным противником. Построение общества, живущего фашистской идеологией, с необходимостью предполагает радикальные перемены во всей культурной жизни. Мы уже упоминали о том, что характерной особенностью идеалистической культуры было признание творческих прав индивида, вытекающих из того факта, что, будучи деятельным субъектом, он призван сам творить историю мира и свою собственную историю. Несмотря на сильный акцент в пользу безусловной государственной власти, который мы обнаруживаем у Гегеля (особенно в его «Философии права») и который впоследствии еще сильнее заявит о себе в философских построениях английских гегельянцев Брэдли и Бо- занкета (о чем, кстати, тоже не забывает сказать Маркузе, усматривая и здесь один из возможных истоков позднейшей авторитарной идеологии), Гегель стремился к тому, чтобы почти на уровне парадокса, обусловленного его диалектикой, установить неразрывную связь между общим и особенным, индивидом и жизнью целого. Несмотря на апофеоз государственной власти, право, которым он наделяет государственную структуру, не является верховным и окончательным. «Только право мирового духа есть неограниченно абсолютное», — заявляет он.
