Рассказы - [7]

Тут я через охрану вызвал Витьку как бы на допрос, он докладывает:

"Товарищ старший лейтенант, это – демон". Ну, нечистый, шпион.

Дальше дело техники. Мы этому мнимому уголовнику прилепили паклю на место сбритых губ, повезли по селам. И в одном селе народ признал фашистского прихвостня, начальника украинских полицаев. – Дядя Саша снова судорожно зевнул, аж подпрыгнув, словно хотел укусить саму крышу. – Ну, этого в расход, а тебе – пример, насколько полезно разбираться в усах.

– В расход – расстреляли?

– А что, чикаться? Он сразу ушел в молчанку. А времени колоть его нет. Отдали по линии. Сам я рук марать с такими не стану. Я люблю честную стрельбу. – Он заглянул мне в лицо своими тигриными глазами.

– С детства мечтал быть снайпером. У меня ведь, братишка, и значок где-то валяется. "Ворошиловский стрелок". Получил в шестнадцать лет, как раз перед войной… но снайперы нужны на позиционном фронте, а не как у нас… вперед, билад, по костям и кровавым лужам, а потом – обратно, билад, по таким же костям… Рано Жуков отказался от усов.

Не по таланту. Ладно, это тебе ни к чему. Расти усы.

3

И я стал растить усы.

Намазав мылом, я скреб тайком отцовской опасной длинной бритвой над губой, пару раз порезался, приклеивал полоски бумаги… Поначалу никакого эффекта не наблюдалось, но затем стало чесаться, и вот волосики, прежде нежные, как шелк, сделались жестче. Даже пальцем это явственно ощущалось.

И когда дядя Саша приехал в следующий раз в наше село, – время приезда снова совпало с летними каникулами в школе, – "ворошиловский стрелок" обнял меня, всмотрелся и восхищенно вскликнул:

– Эт-то совсем другое дело! Посмотри, Алечка!

Тетя Аля только улыбнулась: мальчишки есть мальчишки. Она врач, я случайно подслушал, она сказала, успокаивая мою маму: уныние укорачивает жизнь, веселый характер удлиняет. Надо всему радоваться, сказала она. Растет твой сын? Растет. А мог бы карликом остаться, в цирке выступать (это у нее шутка).

Мой же отец хмуро покосился на меня, но, занятый мыслями о производительности труда в колхозе, ничего, кажется, не увидел и не понял. Лысый, тяжелый, в майке, он с отвращением косился за окно: там не вовремя лил дождь. Мать же стряпала шаньги, мазала куриной кисточкой поверху маслом с желтком, жарила да напевала, – она любила гостей. И особенно гостей забавных, таких как дядя Саша с тетей Алей.

Поддавшись общему настроению, я в шутку назвал тетю Альфию тетей

Альфой. Она засмеялась, но предупредила:

– Не называй больше так.

– Почему-у? – удивился я. – Альфа – первая буква алфавита.

– Знаю. Но так овчарок у них на службе называют. – Она кивнула на мужа. – А мы ж, женщины, птички, правда, Шаех?

Отмахнувшись (помешала), быстро проговорив:

– Да, да, да, птички, бабочки золотокрылые! Это верно! – усатый гость продолжал рассказывать мне и моей маме, подпрыгивая на стуле, как в седле: – Клянусь, я прыгнул прямо в таз! А ведь парашют ветром несет… тут надо управлять… Это тебе не на санках тормозить – правой-левой ногой…

Мама спросила:

– С какой высоты ты прыгал, Шаех?

– Из-за облаков. Прямо в таз обеими ногами! Аля свидетель.

Тетя Аля, слушая рассказы мужа, в этот приезд ни в чем его не упрекала, только ласково помаргивала мне, но нынче мне почудилась в ее улыбке, в ее глазах печаль. И причина излишней говорливости дяди

Саши и печали его жены вскоре обнажилась.

– Молодежь! – вдруг воскликнул мой отец. Так просыпается лысый валун в грозу, сверкая зубами. – Не хочет оставаться в колхозе! Не хочет!

Молодец твой Булат, строит, ездит.

– Строит, ездит?.. – вдруг переменившись в лице, переспросил дядя

Саша. Он, казалось, мигом почернел, пальцы сжались в кулаки. – Он изменил нашему роду! Он вор!

– Как вор?.. – отец и мать недоуменно уставились на родственника.

Тетя Аля махнула рукой и заплакала.

Я первый раз ее видел плачущей.

Скрежеща зубами, матерясь не впрямую, а эвфемизмами, которые в другом случае показались бы забавными, но не сейчас, дядя Саша рассказал, как опустился его сын.

– Связался с плохой, хой-хой, женщиной… пьянчушка, истинно чушка… где-то что-то украли, под суд попали… теперь сидит… на письма не отвечает, как будто мы виноваты. Он рос, екарный Истос, неженкой. Альфия, на фига, слишком его нянчила. А вот из твоего сына… – вдруг дядя Саша повернулся ко мне и больно вцепился в мои плечи своими клешнями, – я сделаю мужчину. А ну пойдем!

Под горячую руку он меня едва ли не вытолкнул во двор.

Мы прошли в тень сарая. Здесь между березой и вкопанным столбом имелся турник, сооруженный дядей еще в прошлый приезд. Перекладиной служил обычный лом.

В прошлый раз я подтянулся двенадцать раз. Непременным условием для зачета было не гримасничать. Подтягиваться со спокойным лицом. Как только я начинал кривить губы, выпячивать подбородок, дядя Саша кричал:

– Все! Аллес!

На этот раз я подтянулся семнадцать раз. На восемнадцатый, видимо, слишком сжал губы.

– Эх ты! – буркнул гость. – Давай я.

И как автомат, в свои немолодые годы, показал сорок подъемов.

Спрыгнул, сплюнул:

– Я еще могу… но хватит. Альфия будет ругаться. Пойдем гири качать.

Гиря в два пуда покоилась в сенях, в темном углу, слева от двери в чулан, рядом с огромным тулупом отца, свисавшим до полу на крюке