Рассказы - [6]
— Вот этого-то я как раз никогда не забывал.
— Какие глаза! Какие глаза! И родинка. Ах, эта родинка! Признайся, ты ведь тоже не мог не влюбиться в нее? Ну, хоть вот на столечко.
— Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя.
— Ну, это — само собой. А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну точно. Влюблен.
— Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт — вот и все.
— Влюблен, влюблен, влюблен. А как ее зовут?
— Сама же говоришь, не оборачивайся.
— А то ты и так не знаешь.
— Тебе-то какая разница, как ее зовут?
— Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо — дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть — в самое тепленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай, рассказывай!
— Сволочь ты, Цыплакова.
— Еще какая! Ты разве забыл?
— Ничего я не забыл…
Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя, Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет.
— Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет?
— Ничего общего.
— Нет, но я же вижу!
— А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила.
— Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет.
— Отстань.
— Нет, ты иди, иди ко мне на грудь — я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь!
— Да отстань ты, в самом деле!
— Ну, все, все. А то твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их еще кормить-воспитывать надо. Кто ж еще о них позаботится?
— Дура ты, Цыплакова!
— Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь — ишь, размечтался. Недостоин!
— Дура, ты и есть дура.
— А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьем? Мы тогда еще стишок сочинили. Не помнишь?
— Нет.
— Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей / Прошмыгнул среди ветвей…» Неужели не помнишь?
— Нет, не помню.
— Жаль… Там, помнится, еще продолжение было… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай!
И уже садясь в машину:
— Сам дурак!
Интересно, берет ли она еще гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..» Ее медвяные волосы растекались по деке, а в глазах — то поволока, то черти с погремушками. «Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитару.
— Арефьева!.. Арефьева, я знаю, что ты здесь. Подойди.
Дура ты, Цыплакова. Я и без тебя давно знаю, что вы похожи с ней, как родные сестры. Вот только брать за руки ее нельзя — черт знает, что может случиться, и ладно бы, если б только с ней.
— Пойдем, я тебя провожу.
— Ой, нет, что вы!
— Пойдем, пойдем. Время уже позднее.
— Я тут рядом живу.
— Я знаю.
«Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..»
— Вот мой дом.
— Да, да.
«Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда!»
— Что вы мне посоветуете?
— Что? Извини, я отвлекся.
— Я спросила, что вы мне посоветуете?
— Знаешь что…
— Что?
— Никогда не учись играть на гитаре. Оставь это мальчишкам. Договорились?
— Угу.
Я все-таки невольно взял ее за руки. И она потянулась. И даже привстала на цыпочки. И честное слово, я едва удержался, чтобы не поцеловать ее в лобик.
Серой мышкой воробей прошмыгнул среди людей.
Из цикла «Городские собаки»
ПОД ГОРОДОМ ВЕНА ЕСТЬ СЛАВНОЕ СЕНО
У них там в Австрии, в их славном городе Вена, все намного проще: сидит этак себе, сидит какой-нибудь новоавстрийский бюргер, пупок почесывает, сосисочкой посапывает, а тут вдруг и вспоминает — ах да боже ж мой, выходные-то — совсем уж на подходе! В смысле, прямо вот буквально завтра!
— А не смотаться ли нам куда-нибудь? — вопрошает он в пространство.
— Warum nicht?![7] — отзывается второй пупок, поскольку отродясь сосиски по одной не ходят — это вам не сардельки. — Warum nicht?! — в смысле: «А почему б и нет, в самом деле?! А то сидишь тут себе, сидишь по хойригерам[8] — света белого не видишь…» — А не поехать ли нам на сидр? Как раз сезон открывается…
— А что такое сидр? — спрашиваю я.
— Сидр, — объясняет мне Машка Австрийская (вообще-то ее зовут Maria, и отец у неё Peter, и фамилия её очен-но австрийская, даже дворянская, но ей больше нравилось, когда я называл ее по-нашенски — Марь-Петровна или, совсем уж попросту, Машка), — сидр, — объясняет мне Машка Австрийская, — это такое слишком свежее вино из яблок — ему меньше месяца.
— А-а! — я всегда отличался умом и сообразительностью, — брага!!
— А что такое брага? — спрашивает Машка Австрийская.
— Ну, это такой наш сидр, только из чего угодно. Но я согласен и на ваш сидр.
На том и порешили.
Я только не понял, зачем надо было для этого ехать так высоко в горы?
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.