Рассказы - [7]
Мы ехали, ехали, ехали… Я даже уже решил попросить их познакомить меня с самыми необходимыми местными достопримечательностями — в смысле домика неизвестного архитектора. Но, слава богу, мы остановились полюбоваться видом со смотровой площадки.
Вид был действительно замечательный. Мы стояли над самым обрывом, а под нами совершенно сказочно рассыпались по неширокой долине городишки, селеньица и, как бы это сказать получше, — полюшки? — так ведь это женское имя, а не название для тех лоскутков… — одним словом, совершенно сказочный вид. Прямо хоть сейчас бросай все и начинай снимать «Старую, старую сказку». Вот только Олега Даля, увы, уже нет, а никого другого в его роли я себе представить не могу.
А тут я еще приметил цветочек, чрезвычайно похожий на нашу степную гвоздику.
Гвоздика эта — наша, степная, — очень скромненький цветочек, размером всего-то с ноготок младенческого мизинца, с пятью совершенно крохотными лепестками. Но зато встречается он крайне редко — впрочем, его и приметить-то трудно. И, не знаю, как у кого, а у меня эта гвоздичка вызывает полное умиление. Представьте, выжженная, иссушенная степь, когда даже полынь и то превращается в мумию сушеную, и суслики уже перестают обращать на тебя внимание: «Уйди, противный, не видишь — дышать нечем! — а ты хочешь, чтобы я из-за тебя в это пекло нырял?!» И вдруг такой крохотный, былинный — от слова былинка — цветочек. Что-то такое совершенно невозможное, как любовь чахоточного пажа из села Безродное к наследной принцессе Великой Британии.
И я еще с детства знал, как проверить свою избранницу: если я дарил ей такую гвоздичку, и она приходила в тихий, лучистый восторг — мой человечек.
И вот я сорвал этот австрийский цветочек и преподнес Машке Австрийской. Машка замерла, а её матушка внушительно объяснила мне, что это растение занесено в Красную книгу и рвать его нельзя. А Машка так и молчала до самого хойригера.
Я, конечно, вовсе и не думал проверять ее, но, честное слово, мне было очень приятно. Я тихо улыбался себе в тряпочку и уже совершенно не помышлял о том, чтобы снимать «Старую, старую сказку».
О том, что я так и не познакомился с домиком неизвестного архитектора, я вспомнил уже где-то часа через полтора-два сидения за столом. И направился в темный конец сада, как это у нас называется.
К моему удивлению, идти пришлось действительно практически через весь двор. Хойригер действовал в одной из малых сторон дома, построенного по местным традициям в форме прямоугольной буквы «о». А туалет находился в конце одной из длинных сторон, в полуподвале с окошками, открытыми внутрь двора. Пристроившись к писсуару, я невольно кинул взгляд через окно. И встретился с глазами овчарки, сидевшей на цепи напротив.
Она лежала, вытянув морду на передние лапы, и, не мигая, тосковала своими карими омутами прямо мне в душу.
Я аж даже отпрянул: ну, знаете ли, под таким взглядом не мудрено получить и расстройство отправления естественных надобностей!
Рассмеявшись своему испугу, я подмигнул собаке.
Она навострила уши, не веря своим глазам.
— Лежишь? — брякнул я первое, что пришло в голову.
Она часто-часто заморгала, не веря своим ушам.
— Ну, подожди, сейчас выйду.
И эта немецкая овчарка — поняла!
Не поднимая головы, не отрывая передних лап, даже не шевеля хвостом, она только порывами задних лап и крупа (впрочем, круп — это, кажется, только у лошади, но как-то язык не поворачивается применить в данном случае какое-нибудь другое слово), она только порывами задних лап и крупа выказала мне всю свою ликующую готовность и кокетливую скромность: ну как же, она же хорошо воспитанная фройляйн из порядочной и зажиточной семьи! — ей отнюдь не пристало бросаться на шею первому встречному.
Когда я подошел к ней, овчарка совсем вытянулась в струнку и даже глаза закрыла, давая мне поласкать себя. А потом она носилась вокруг меня, сбивала с ног и даже осторожненько покусывала — собака все же. Но ни разу не залаяла: ей же поручено ответственное дело, и совсем ни к чему, чтобы хозяин узнал, что она отвлекается от своей работы.
Когда мы уже вдосталь накувыркались, я заметил, что она охраняет навес, под которым скопилось уже метра на полтора высотой отменного, свежайшего, духмяного и нежнейшего альпийского сена.
— Эх ты, дурашка! — я легонько щелкнул овчарку по носу. — Тут же сено! Не дай бог, кто с сигаретой — полыхнет, сама заживо сгоришь! А ты пускаешь сюда кого ни попадя…
В зале я шепнул на ушко Машке:
— Пойдем, я тебе что-то покажу…
— Славное у вас тут сено, — наконец промолвил я.
— Ага, — согласно выдохнула Машка.
Я посмотрел на собаку, которая все еще ни на шаг не отходила от нас и следила за наши с выражением нянюшки, наблюдающей за новыми для нее играми детей.
— И собаки у вас тут… хорошие.
— Угу, — промурлыкала Машка.
Я подмигнул овчарке. Та, явно из скромности, отвела глаза. Но завиляла хвостом, показывая, что ничуть нас не осуждает.
— А вот наша собака давно бы нас искусала. В кусочки бы изгрызла.
— У вас жизнь другая, — помолчав, сказала Машка.
И ей стоит верить. Она хоть и недолго, всего-то один семестр, но жила у нас и к тому же в обычном русском общежитии, так что она знала о чем говорит.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.