Рассказы о пережитом - [37]

Хохотали мы до упаду, прикладываясь к ракии, а допивать сулею забрались в управу. Осталась ровно половина — остальное пошло петухам. Лакали так, что счет времени потеряли. В конце концов все гуляки вместе со старшим и охранниками свалились на пол. Один я остался на ногах, но сказал себе: «Ну-ка, Джорго, пора по домам!» Сказано — сделано, только первые шаги дались нелегко. Сделал шаг, а земля подо мной поднялась и круто вздыбилась. Я подставил руки, чтоб не завалиться назад. Попробовал встать — шлепнулся на руки, хорошо хоть через голову не перекувыркнулся. «Эх, земля, — говорю, — экая ты циркачка, но и Джорго не лыком шит!» Для верности продолжил путь на карачках. А петухи кукарекают, заливаются. Даже глотки надсадили.

Та-ак-то… Полз я, полз, пока добрался до дому, стало смеркаться. Люди возвращались с полей. Вполз я на свое подворье и говорю себе: «Слава богу, притащился вовремя, а то бы люди подняли на смех, стал бы посмешищем на все село!» Но мы предполагаем, а господь располагает. Пес, мой пес, не признал меня и вместо того, чтобы вильнуть хвостом, зарычал. Я приподнялся, хотел было крикнуть: «Пошел вон!» — но язык мой как чугуном налился — не повернешь. Слова человеческого исторгнуть из себя не мог, чтоб он меня узнал. И тут пришла мне в голову мысль. «Дай-ка я зарычу и хвостом вильну!» И зарычал! А собака вместо того, чтобы испугаться, еще пуще разъярилась. Разозлился я и снова зарычал. Тогда псина взяла и залаяла. Это еще больше меня разозлило — что делать, залаял и я в ответ. Стыдно вспомнить, словно соревновались, кто кого перелает. Тут в мою пьяную голову стукнуло: «Он только тогда угомонится, когда я его перегавкаю!» И заливаюсь что есть сил. Пес не остается в долгу, даже шерсть на спине вздыбилась.

Услышала все это жена, вышла из дому, глядит — чудеса да и только! Хотя она ко многому привыкла, не впервой ведь. Приходилось ей слышать, как я службу служил в церкви, плясал хоро[6], взявшись с хлопцами за уши, а как-то раз попробовал перепрыгнуть свою тень, но чтоб такое — бог миловал! С перепугу жена завопила. Джорго же не унимается, а сам думает: «Худо дело, надо бы все это в шутку превратить. Мол, принял я и решил подшутить над женушкой!» Стал лаять громче и потешно подпрыгивать. Тут жена еще жалостнее завопила. Люди услышали крики, кинулись к нам на двор. К тому же кукареканье петухов показалось им дурной приметой. Сельские псы сбежались на лай, и Джорго очутился в окружении стаи. Заметил я, что и люди собираются вокруг, и говорю себе: «Коли не удастся тебе все это обратить в шутку, станешь посмешищем на все село!» Как я уже говорил, если берусь за дело, то довожу его до конца. Так и тут — гавкал, пока хватило сил. И смешно подпрыгивал на карачках. Даже пытался подмигивать зевакам, мол, шутки шутить надумал — такие вот дела.

Продолжаю я этот цирк, а сам то и дело на людей поглядываю. У одних на лицах улыбка появляется, но какая-то странная. Другие же с перепугу окаменели. А жена моя руки ломает и голосит: «Люди, посмотрите, рехнулся мой Джорго!» Тогда откуда ни возьмись явилась твоя мать. Дай бог ей здоровья, растолковала, что к чему. «Не стоит, — говорит моей жене, — убиваться, твой Джорго в своем уме, только напился крепко. Из моего котла налакался сегодня вместе с охранниками». А одна бабка заверещала: «Точно, точно, надрались бесстыжие и поперлись по дворам поить петухов!» После слов матери твоей и той бабки все стало на места. Жена замолкла, люди покатились со смеху. Такого хохота давно никто не слыхал. До того момента все шло как положено. Но я подпрыгивал и лаял уж больно правдоподобно, и сельские собаки, кажись, расчувствовались, а одна из них даже вцепилась мне в рукав. Как бы ни был я пьян, все же взъерепенился, и кровь мне ударила в голову. Резко подскочив, я схватил пса за загривок. Он заскулил и кинулся наутек. Но это послужило другим псам как бы знаком, и они набросились на меня со всех сторон. Быстро бы расправились со мной, если б люди не принялись их отгонять.

Вызволяли меня, вызволяли, но где там, не все так просто. Я разозлился и уже мало что соображал, как был на карачках, так и ринулся на псов, чтобы дать им отпор. Вот когда началось посмешище. А этот, Цико-музыкант, знаешь его, надел мне на шею цепь и так повел к дому. Многие болтают, что когда пьяны, ничего не помнят. Может и так, но Джорго все помнит. И сейчас перед глазами стоит вся эта катавасия — начиная с котла с ракией и кончая тем, как Цико меня увел, а потом цепью привязал мою ногу к кровати. Все бы ничего, да потом стряслось самое ужасное. Когда я стоял привязанный, а на дворе покатывались со смеху люди и кукарекали петухи, вместо того чтобы замолкнуть, я продолжал лаять. И уже нет охоты, а лаю, как не в себе. И так гавкал, пока на меня не напала дрема и я не заснул. С тех пор как выпью ракии, начинаю лаять. Какая-то нечистая сила изнутри принуждает. А люди только того и ждут, вот и кличку прилепили — Джорго-Псина.

Та-ак-то… Ты спросишь, с чего это я потчую тебя этой бестолковой историей? Раз рассказываю, значит, есть на то причина. Как раз в то время, пока я с псами чуть не перегрызся, на сельскую маслобойню наведались трое партизан, набрали брынзы, сколько им требовалось, и ушли. Скажешь: «Ну и что из того?» Оно, конечно, так, да не совсем! Ты только прикинь, если б не лежали охранники мертвецки пьяные в управе, смогла бы эта троица так легко пробраться на сыроварню? Это раз, а во-вторых, если бы Джорго не напоил петухов и все село их не слушало, если б не затеял потасовку с собаками и за ним не наблюдали все от мала до велика, разве партизаны сделали бы свое дело? Не далось бы им все так легко! А они справились! Справились, потому как Джорго, как говорится, заткнул всему селу глаза и уши! Ведь правда же?