Рассказы о пережитом - [39]

Старик вздохнул.

— Что тебе сказать! Чудный паренек был!.. Постучался посреди ночи. Я отдернул занавеску, зажег керосинку и отодвинул засов.

— Добрый вечер, дедушка, — слышу голос снаружи.

А в темноте разве разглядишь, кто там? Подумал я, прикинул да шагнул в сторону, уступая ему путь. Гляжу — пацан лет двадцати. На плечах ранец, у пояса гранаты и патронташ. А худющий, хилый, как после великого поста. Просто не верилось, как он не надорвался таскать этот ранец в туристских ботинках на ногах. Раньше я его не встречал и сперва даже опешил с перепугу, а потом будто в шутку спросил:

— Ты меня, человече, сейчас убивать будешь ал и чуток погодишь?

Паренек присел на деревянный стул и едва заметно улыбнулся.

— Зачем, дед, мне тебя убивать, не такой ты человек. Дай мне немного хлеба, да и пойду я, ждет меня путь неблизкий.

«Если партизан, ладно, — подумал я, — а ежели переодетый жандарм, тогда пиши пропало». В то время жандармы рядились под партизан, проверку нам устраивали. Подумал я так, да куда денешься, голь на выдумки хитра, и говорю ему:

— Что-то ты, парень, смахиваешь на переодетого жандарма, но раз пришел с гранатами, я тебе хлеба дам.

Паренек снова усмехнулся.

— Переодетые жандармы, дед, потолще меня будут!

Дал я ему ломоть хлеба и кусок брынзы. Засунул он их в ранец и вышел на двор. Я снова прилег. Через некоторое время послышались выстрелы. «Эге, — думаю, — уж не с моим ли пареньком беда приключилась?» До утра глаз не сомкнул. Хотя в те годы выстрел можно было услышать так же часто, как, добрый день», но все равно было неспокойно.

Как только рассвело, я был уже на ногах. Как чесоточный побегал по двору — не с кем словом перемолвиться. Баба моя померла, а сын был в солдатах. Глянул на село — все спят. «Илийчо, — сказал я себе, — нечего топтаться на месте, ну-ка запряги кобылку да вези навоз в поле!» Был у меня один клин — если навозом не сдобришь, ничего не взойдет. Вывел я кобылу, запряг и подал телегу к навозной куче. Пока грузил, взошло солнце, от холода фиолетово-красное. Выехал на дорогу и начал спускаться вниз. Когда проезжал через село, все поглядывал, не поставил ли старший жандарм засаду, чтоб меня схватить. Но нет, никто мне и слова не сказал. Проехал последние дома, дорога пошла в гору. Видишь, какие мы горцы — только вверх да вниз. Ровного места не найдешь, чтоб турку толстозадому было где сесть. Кобыла копытами роет землю и тянет, что есть сил, аж лопается от усердия. Толкаю и я — хоть малая, но подмога. Уже Ущелье позади — жуткое место. Вон там, за теми скалами, виднеется. Коли сверзишься, конечная остановка будет у святого Петра.

Прямой путь. Взяли мы первый подъем. Придержал я заднее колесо телеги, так как начинался спуск, на заднице надо съезжать. На середине пути кобылка дернулась и чуть не рванула в сторону. Насилу ее удержал.

Гляжу, в десяти шагах лежит человек. Утихомирил кобылу, подложил под колесо телеги камень и зашагал к лежавшему. Когда приблизился, узнал вчерашнего паренька. Лежит он ничком, на спине кровь запеклась, в ранце — ломоть хлеба и кусок брынзы, что я ему дал. Перевернул его — не шевелится, не дышит. Если, думаю, найдут сейчас его жандармы, то непременно голову отрубят и на шесте по селам носить будут. Этот ужас довелось мне своими глазами наблюдать, и уж лучше без глаз остаться, чем смотреть на такое дважды. Вернулся к кобылке, взялся за вожжи, объехал тело паренька и прямиком на свой клин. По-быстрому разбросал навоз и назад. Уложил партизана на телегу и накрыл попоной. Еду и думаю: «Надо бы похоронить его». Только этой возни мне не хватало. Так-то так, но я же тебе говорил, что человека из себя не вытравишь. Как дорога пошла в гору, кобыла моя чуть не скопытилась, и я остановил ее. Постоял немного, даже папиросу не успел выкурить, как откуда ни возьмись появилось несколько жандармов. Я-за вожжи, а они кричат, чтоб подождал. Проехаться им захотелось. Деваться некуда — остановился. Подошли жандармы, погрузились на повозку. Надеялся я, что не полезут под попону и не найдут партизана, но вышло иначе.

— Что это? — бросил на меня ледяной взгляд их начальник.

— Не видишь, что ли, — ответил я. — Паренек убитый, нашел его посреди дороги.

— И куда же ты его тащишь?! — вызверился другой.

Повозка моя уже ползла вниз.

Я остановил кобылу и говорю:

— Куда-куда, хоронить!

— Никаких похорон партизану не положено! Голову — на кол, потроха псы растащат! — завопили жандармы и принялись стаскивать с него ранец, туристские ботинки.

Ни стыда, ни совести — догола раздели. Слез я на землю, взялся за поводья и говорю:

— Оденьте человека, грех это!

Не слышат меня, добычу делят. А их начальник уже вытащил нож, голову ему сечь.

— Стой! — заорал я во всю глотку.

Тот опешил.

— Чего вылупился, старый хрыч! А ну-ка подожми хвост, пока я башку твою не продырявил.

Стал я умолять его.

— Парень, убери нож! Мертвому — гроб, живому — добро!

Жандарм взялся за винтовку. Кровь ударила мне в голову. Подобрался весь и как закричу:

— Это ты, сукин сын, деда Илию надумал стращать?! На последней войне дед Илия семь раз на штык бросался!

А он целится в меня. Не знаю, чем бы кончилось, но мы остановились прямо над Ущельем, я толкнул кобылку, и задок повозки завис прямо над пропастью. Жандарм забыл о винтовке, побелел, как полотно. Остальные стали цепляться один за другого. Я нагнулся, подложил под переднее колесо камень, чтоб повозка не утянула всех этих скотов, и говорю: