Рассказы о пережитом - [35]

— Шагом марш!

Трактирщик марширует босыми ногами по острым камням, и в глазах его можно прочесть: «Вы же видите, как хорошо я выполняю команду. Замечаете, как высоко тяну ногу?..» Широколицый торжествует. Без нужды кашляет и хмурится. Но торжество угадывается и в кашле, и в строгости сведенных бровей.

Я смотрю на него и не верю своим глазам — наш товарищ наслаждается видом униженного трактирщика. Неужели он не понимает что, издеваясь над врагом, он издевается над самим собой, над всеми нами?

С тех пор этот на первый взгляд незначительный случай не дает мне покоя. Достаточно незначительного повода, и воспоминания, болезненно-мучительные, овладевают мною. Как и многие другие тягостные воспоминания, они со временем забудутся. А может быть, их забывать не надо, чтобы не умерла наша мечта стать людьми для людей?

ДЕСА

Когда я думаю о ней, в памяти воскресает миг ее самопожертвования. Я вижу устремленную ко мне фигуру с раскинутыми, как распятие, руками, слышу ее последний вздох. Сколько раз я пытался объяснить себе все это, и каждый раз безуспешно. Что это было? Самопожертвование влюбленной женщины? Самоотверженность коммунистки? Человеколюбие исключительного человека? Нет, в ней было что-то такое, что не объяснишь ни первым, ни вторым, ни третьим. Но что именно, я никак не мог понять. Потому что это выходит за рамки наших представлений об исключительной смелости тех, кто способен жертвовать собой ради Других.

Деса была необыкновенно женственна. И хотя старательно прятала свою женственность, она проявлялась во всем. Партизанская куртка не могла скрыть округлости ее плеч. Почти всегда насупленные брови только подчеркивали нежность ее взгляда. Темные волосы, нарочно остриженные по-мужски коротко, открывали ее изящную шею.

В стремлении замаскировать свою женственность она иногда доходила до смешного. Во время долгих переходов, которые с трудом выдерживали самые крепкие парни, она мужественно шагала, ни на что не жалуясь. А если кто-нибудь хотел взять часть ее ноши и тем самым помочь ей, она отказывалась с таким видом, будто добрые намерения ее товарищей казались ей издевательством. Один раз, совершенно выбившись из сил, она потеряла сознание, и нам пришлось нести ее на руках. Свою слабость она объясняла потом чем угодно, но только не усталостью и говорила, что сама не поняла, как это случилось.

Всех мужчин она держала на расстоянии, а меня особенно. Вместо того чтобы обращаться ко мне по имени, она называла меня «Бугарин». На самом же деле за грубостью она старалась скрыть любовь. Иногда это раздражало меня, а порой — веселило. И тогда я начинал подшучивать над ней. Говорил, что как только кончится война, отвезу ее в Болгарию. Там я встану перед ней на колени и буду долго-долго просить стать моей женой. Она подхватывала шутку, но заявляла, что не поедет на мою родину. «Если тебе так уж хочется, чтобы мы были вместе, приезжай ко мне в Хорватию, — говорила она, — там я буду долго-долго просить тебя стать моим мужем». Дальше шутливой перепалки дело не доходило.

Как неожиданно, как несправедливо все оборвалось! Она шагала рядом со мной, задумчивая и грустная. Вокруг стоял лес, темный и мрачный. Она раздвигала ветки кустов, и ее руки гладили пожелтевшие, умирающие листья. Всем своим существом я чувствовал, что ее ласка предназначалась не веткам и листьям, а мне. Я шел, затаив дыхание, боясь смутить ее, и становился веткой, листом, пнем, всем, к чему прикасалась ее рука. Я умирал и рождался заново, но уже другим, таким, какого знала только она.

Предчувствовала ли она, что это ее последние ласки? Волновала ли ее, хотя бы неосознанно, грусть прощания? Понимала ли, что из всех мгновений любви, которые выпали на ее долю, это было самое непостижимое? Мне хотелось встать перед ней на колени и просить не стать моей женой, а стать моим прошлым и будущим, моим началом и концом.

Прогремели выстрелы. Крыльями раскинув руки, она закрыла меня, опережая пулю. В тот же миг крылья беспомощно повисли. Хватаясь за меня руками, она стала медленно сползать на землю. На куртке выступили пятна крови. Пули пронзили ее в нескольких местах. Я склонился над ней, приподнял ее голову. Она открыла глаза и с трудом вымолвила:

— Б у гарин, никуда мы не поедем, ни в Бугарию, ни в Югославию!

Сколько раз я задавался вопросом, что заставило ее поступить так? Действительно, почему я не опередил ее, не закрыл своим телом? Наверное, мне понадобилось время, совсем немного времени, чтобы подумать. Но если бы у меня было это время, я бы сообразил, что бессмысленно погибать одному из нас и что лучше обоим залечь. Но, предположим, что спасти ее можно было, только заслонив собой. Пошел бы я на такой шаг? Может быть, если бы у меня было хотя бы несколько секунд, чтобы осознать необходимость этого. А осознание могло быть чувством долга, жаждой подвига, неловкостью перед самим собой.

Нет, у меня не было времени думать ни о долге, ни о подвиге. Она заслонила меня, ее реакция была быстрее мысли, сильнее сознания…

Деса! Если бы только можно было вернуть тот миг самопожертвования, превратить его в наше настоящее и будущее, наше начало и конец.