Рассказы о дяде Гиляе - [43]

Как мог он не подарить на память книгу болгарке Ефросиний Николаевой, когда она уезжала из Москвы в Софию, не послать ее отцу? Ефросиния училась петь в Московской консерватории по желанию отца, который был тоже участником освободительной войны. Бок о бок сражался он с русскими и восхищен был их героизмом. Удивление и преклонение было настолько велико, что еще во время войны, пока шли бои, Николаев дал себе обет: если останется жив, посвятить себя распространению на родине русской музыки, русской песни. Николаев уцелел от вражеских пуль. И как только над Балканами и над Болгарией пронеслось: «На Шипке все спокойно», стал выполнять данный в бою обет.

Из года в год ездил Николаев со своей семьей по небольшим городам и селам Болгарии, давал концерты русских песен. Из детей Николаева самой способной, по его мнению, была Ефросиния. Послал ее в Москву в консерваторию, хотел, чтоб дочь продолжала дело отца.

Неудачный роман выбил девушку из жизненной колеи. Она бросила занятия, возникли осложнения и в консерватории. В Москве существовал Болгарский культурно-благотворительный кружок. Там знали, к кому обращаться, и Ефросиния оказалась в Столешниках. Дядя Гиляй помог ей, она окончила Московскую консерваторию и уехала в Болгарию продолжать дело отца.

В письмах Николаев благодарил Гиляя и рассказывал, что его долгие труды увенчались успехом и почти во всех городах Болгарии можно услышать прекрасные русские песни. В письмах он благодарил за доброе дело, за щедрое сердце дядю Гиляя, а всех русских за то, что «на Шипке все спокойно».

Был у дяди Гиляя «друг» — небольшой дорожный саквояж, он прошел с ним многие пути-дороги. До последних дней не расставался с ним, хотя назначение саквояжа со временем изменилось. На внутренней стороне крышки этого своеобразного чемодана выведено: «В. Гиляровский. Москва, Столешников, 9». Забывал саквояж в вагоне поезда, в трамвае, на зимовниках, на станции в задонских степях, в гостинице, в Белграде, но всегда возвращался в Столешники дорожный спутник: присылали, находили В. Гиляровского. Дома саквояж стоял на виду, храня самое малое количество необходимых в дороге вещей. В любую минуту мог взять его дядя Гиляй, не заглядывая, знал — все на месте, уложено заботливой рукой жены.

Настало время, и окончились его путешествия, теперь в свой неизменный спутник — саквояж — он стал складывать записки-памятки. Придет что-то в голову, любопытный факт, случай из жизни — сейчас запишет на отдельном листе бумаги и — в саквояж.

Чаще всего приходили на память дороги, которые преодолел в Москве.

«Вдоль и поперек — пятьсот улиц и тысячи переулков протяженностью в шестьсот километров! С балкона Ивана Великого и еще выше, из недоступного для публики люка, под самым крестом средней башни главы храма Христа Спасителя, где для развлечения публики стоял телескоп, я изучал наружную Москву. А еще выше я видел ее с аэростата в 1882 году, а потом с аэроплана. И под землю забирался для рискованных исследований, побывал я в разбойничьем притоне „Зеленая барыня“ за Крестовской заставой, и в глубоком подземелье заброшенного Екатерининского водопровода, и в клоаках Неглинки, и в Артезианских штольнях под Яузским бульваром…» Но это было перечисление далеко не всех путей и дорог, исхоженных дядей Гиляем в Москве. Об иных он рассказал в своих книгах, но о многих едва упомянул или вовсе не успел коснуться.

ОГНИ ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ

Почти от всех московских театров до Столешникова переулка — рукой подать. Из дома, из редакции, отложив дела, нередко шел дядя Гиляй вечерним часом к одному из театров Москвы, чаще всего к Малому. Сердечную привязанность испытывал к московскому Малому театру. Она возникла в те давние времена, когда судьба свела его с бродячей труппой. И слушал рассказы новых товарищей о Малом, а главное — о «Московском артистическом кружке». Говорили просто: Кружок. Но как произносилось это слово! В лексиконе актеров, особенно провинциальных, рядовых, не существовало слова, которое говорилось бы с большим почтением, чем Кружок. То был Олимп — недосягаемый и манящий, мечта, и ею жил провинциальный актер, откладывая, сберегая копейки свои на дорогу в Москву, в Кружок.

Расставшись с бродячей труппой в Рязани, отправился дядя Гиляй в Москву — узнать, что такое Кружок. Не только посмотрел, но и поработал в Кружке, правда, не актером, помощником режиссера взяли его туда. Прослужил несколько месяцев, каждый день обходя по кругу Театральную площадь. Жил в артистическом подъезде гостиницы, что у Китайского проезда.

В старой Москве многие гостиницы выделяли для актеров специальные помещения со своим подъездом: жизнь поздняя, беспокойство остальным. Ежедневно утром и вечером совершал он путь мимо Малого и Большого театров к подъезду Кружка.

Даже перестав существовать, Кружок долгое время жил для москвичей. Где театр Незлобина? — спросят в Москве и услышат: в бывшем Кружке.

В Кружке были сцена и зрительный зал, как и везде. Но он не был похож ни на один театр. Неповторимость Кружка, привлекательность была в фойе, здесь проходили встречи тех, кто принадлежал к театральной среде. Что бы ни шло в зрительном зале Кружка, в фойе и в моменты представлений, и долго после спектакля полно людей. Из фойе вела дверь в буфетную комнату, где можно было перекусить. Буфет работал поздно. Это создавало немалое удобство для собиравшихся. Особенно тесно оказывалось в фойе в дни великого поста, когда в Москву съезжались актеры со всех городов. Именно здесь, в Кружке, антрепренеры создавали новые труппы, меняли состав старых, набирали актеров на летний или зимний сезон, здесь возникали новые артистические предприятия на артельных началах, заключались контракты. Поэтому Кружок был связан с помыслами актера, с его надеждами. Собирались, ждали возможных предложений, не получали, снова через год ехали в Москву, в Кружок. Если выпадало счастье быть приглашенным на сцену Кружка, впереди ждал хороший ангажемент в хорошем театре или труппе.