Рассказы - [28]

А теперь опустите голову и взгляните вниз: на расстоянии примерно пятнадцати футов, прямо под вами, вы увидите горное плато; оно так стиснуто красноватыми скалами и покрыто такой густой порослью каменных дубов и корявых бледных пробковых деревьев, что, только находясь над ним, можно догадаться о его существовании. Прежде всего вы замечаете, — не правда ли? — как четверо людей готовят там ужин — разводят огонь и обдирают тушу ягненка, а четверо других играют в морру[4], причем с такой быстротой, что вы не успеваете уследить за движением их пальцев; еще двое несут охрану, и их застывшие фигуры кажутся кусками скалы, случайно принявшими очертания людей; а вот женщина — она сидит, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить заснувшего на ее руках ребенка; и, наконец, в стороне стоит мужчина, бросающий последнюю лопату земли на свежий могильный холм.

Мужчина этот — сам Джакомо; женщина — его любовница; часовые, игроки и люди, готовящие ужин, — это все те, кого он называет своей бандой, а тот, кто лежит в могиле — Иеронимо, помощник атамана: пуля избавила его от виселицы, которая уже приготовлена для Антонио — второго помощника, имевшего глупость попасться в руки солдат.

Теперь, когда я познакомил вас с действующими лицами и местностью, позвольте мне приступить к рассказу.

Завершив погребальные труды, Джакомо отложил в сторону заступ и опустился на колени на свежую землю, утопая в ней, как в песке; он простоял так с четверть часа, неподвижный, погруженный в молитву, потом, вытащив спрятанный на груди серебряный образок — висевшее на красной ленте на шее сердечко с изображением Девы Марии и Младенца Иисуса, — благоговейно, как положено честному бандиту, поцеловал его, медленно поднялся и, с опущенной головой и скрещенными на груди руками, прислонился к основанию скалы, возвышавшейся на плато, которое мы уже описали.

Все его движения, исполненные печали, были так бесшумны, что никто не заметил, как он вернулся на свое место. По-видимому, такое ослабление бдительности показалось ему несовместимым с законами дисциплины: он оглядел тех, кто его окружал, нахмурил брови, и его широкий рот раскрылся, чтобы извергнуть отвратительнейшее богохульство, способное, по мнению разбойников, ужаснуть Небо:

— Sangue di Cristo!..[5]

Те, что, стоя на коленях, разделывали тушу ягненка, мгновенно выпрямились, словно их ударили палками по спине; руки игроков застыли в воздухе; часовые непроизвольно повернулись, оказавшись лицом друг к другу; женщина вздрогнула, а младенец заплакал.

Джакомо топнул ногой:

— Мария, заставь ребенка замолчать!

Женщина поспешно расстегнула расшитый золотом алый корсет, приблизила к губам сына свою полную, бронзового отлива грудь — подобную тем, что составляли красоту древних римлянок, и, обхватив младенца обеими руками, как бы защищая его, склонилась над ним. Ребенок взял грудь и затих.

Проявление всеобщей покорности, казалось, удовлетворило Джакомо: лицо разбойника утратило выражение суровости, на минуту омрачившее его, и приняло отпечаток глубокой печали; он знаком предложил всем продолжить начатые дела.

— Мы уже кончили играть, — сказали одни.

— Баран готов, — объявили другие.

— Хорошо, начинайте ужинать! — приказал Джакомо.

— А вы, атаман?

— Я не буду ужинать.

— Я тоже, — раздался кроткий женский голос.

— Почему, Мария?..

— Я не голодна.

Эти слова были произнесены так тихо и так робко, что атаман, казалось, был тронут их тоном, насколько это было возможно при его характере; он опустил руку на голову возлюбленной, а она, взяв ее в свои, приникла к ней губами.

— Вы славная женщина, Мария!

— Я люблю вас, Джакомо!

— Ну же, будьте благоразумны и ступайте ужинать.

Мария послушалась, и они вместе расположились на соломенной циновке, на которой были разложены куски баранины, зажаренные на шомполах карабина как на вертеле, козий сыр, лесные орехи, хлеб и вино.

Джакомо вытащил из кинжальных ножен серебряную вилку и нож, отдал их Марии, а сам не притронулся ни к чему, лишь выпив чашку чистой воды, которую он зачерпнул из ближайшего источника: из опасения быть отравленным крестьянами, которые одни только и могли поставлять ему вино, он давно уж отказался от этого напитка.

Все принялись за еду, за исключением двух караульных, которые время от времени поворачивали голову и бросали выразительные взгляды на исчезающую с пугающей быстротой провизию. По мере того как ее на циновке становилось все меньше, движения часовых все учащались и убыстрялись, и наконец все их внимание, казалось, сосредоточилось не на лагере врагов, а на заканчивающих свой ужин товарищах.

Все это время выражение печали не покидало лица Джакомо и видно было, что он погружен в воспоминания. Внезапно, не в силах, видимо, более сдерживаться, он провел рукой по лбу, вздохнул и заговорил:

— Мне следует рассказать вам одну историю, друзья! Вы тоже можете подойти, — добавил он, обращаясь к часовым. — В такое время на нас здесь не осмелятся напасть; к тому же они считают, что здесь и я, и Иеронимо.

Караульные не заставили просить себя дважды, и их участие в ужине несколько оживило начавший было стихать интерес к трапезе.