Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [211]

И дождавшись, как Анастасия Савельевна, захлебнувшаяся очередной, заготовленной уже было, но разом отмененной, руганью, выбежала из комнаты, Елена рухнула на оттоманку обратно.

Из-за внутреннего столбняка, ощущения вселенского горя из-за Семена, не было сил даже на то, чтобы немедленно встать, собрать вещи, и переехать к Ривке. И Елена решила отложить это до завтрашнего утра. И когда рядом с ней на письменном столе зазвонил телефон, Елена с ужасом, думая, что это — Семен, и на космической скорости прокручивая все варианты — что же ему сказать?! — и одновременно даже радуясь возможности испытать свою волю, встать, подойти к столу и размяться — с невообразимой быстротой бросилась на телефонный аппарат и схватила трубку.

— Кррра-а-асавица… Это я куда-то пррра-а-апал? Или это ты куда-то пррра-а-апала? — заграссировал, затанцевал вдруг — сводя с ума каким-то свежим, неожиданным, давно забытым, жеманным, человеческим, счастливым, умным, игривым тоном — голос Крутакова. — Я уже лет сто о тебе не слыхивал. Жива?

— Женечка… — обомлев, только и сказала Елена, как-то мигом выйдя из уничтожающих разум, волю, гордость, достоинство — рамок навязанной Семеном игры — и войдя, на волнах Крутаковской картавни́, в прибой умной, тонкой, прекрасной жизни — с раздолбайскими прогулками, бульварами, книжками — жизни, казавшейся теперь настолько нереально далекой, что до нее даже и внутренне она не смела дотронуться — после всего этого ада с Семеном.

— Женечка… — повторяла Елена, даже не зная что сказать.

А сама про себя зачарованно говорила только: «Как хорошо! Какое счастье! Не может же быть такого счастья — что он позвонил так вовремя…»

— А я, знаешь, сегодня вечеррром перрреезжаю к Юле́, на Цветной, — весело картавил Крутаков. — Вот, звоню тебе телефон на всякий случай туда дать. Юла́ на все лето в Крррым с хиппанами какими-то шляться укатила. А я там сидеть ррработать буду.

Но тут, после мгновений радости, когда Елене казалось, что изувеченное сердце расправляется, вдруг через несколько секунд гипнотическая какая-то Семёнова заслонка захлопнулась: «Я ведь даже Крутакову не смогу ничего рассказать о Семене — об этом моем кошмарном позоре. Как мне с этим теперь позором жить?! Что мне делать?! Я не могу больше жить… Нет сил жить… Да еще мать…»

— Беррри ррручку, записывай… — подгонял Крутаков.

Не слушая уже никакого града цифр, забарабанивших в трубку, Елена, как будто в секунде от гибели, с чувством, что перепрыгивает с рушащейся тающей льдины, на которой она пыталась балансировать, — на скалу — с которой еще не понятно — удастся ли перебраться на землю — выпалила:

— Через час на Пушкинской. Ты можешь приехать? — выпалила истошно, из последних сил закрывая какие-то внутренние уши сама же от себя и стараясь не думать, что и как Крутакову скажет — и сможет ли вообще пристойно выглядеть: выпалила просто с безумной, почти суеверной надеждой, что всё прежнее, Крутаковское, дружеское, счастливое, бульварное, легкое — вытащит ее из этого заживо сжирающего ее Семёнова ада.

— Ну, вообще-то я тут кое-какие арррхивы еще собрррать с собой намеррревался… — удивился Крутаков. — Может быть вечеррром?… А…? Харррашо, давай встррретимся черррез час. В конце концов завтррра перрревезу всё, ничего стрррашного, — согласился он, не без заминки.

Встретиться они договорились в скверике, в начале Тверского. Но Елена, поошивавшись там, и поглазев у клумбы на раскрытые багровые тюльпаны с черной присыпкой внутри, благоразумно решила бежать от этой флористики куда подальше, прогуляться — и, по какому-то вечному магнитному трюку в толпе, столкнулась с Крутаковым у дальнего перехода, напротив больших пыльных витрин «Наташи» и угрюмого руста сталинского углового дома.

Завидев черную как смоль, небритую щетину Крутакова, Елена твердо сказала себе: «Ни слова про весь этот кошмар. Буду казаться страшно загадочной. Просто…»

— Крррасавица, да ты, кажется, в кого-то влюбилась? — вместо здрасти, спросил, подходя к ней медленным шагом, засунув руки в карманы джинсов, с каким-то внятным состраданием на лице Крутаков.

— Нет, я просто… — из последних сил крепясь, произнесла Елена — и разрыдалась.

Крутаков, ни слова не говоря, уже ловил машину.

— Рррёхнулась совсем, посррреди улицы рррыдать… — мягко заметил он, усадив ее в остановившийся «Москвич». — Цветной, пожалуйста… Или, нет, пожалуй, со Сррретенки вам будет удобнее в перрреулок заехать… Вы уж извините нас за ка-анцерррт, — сувал он через плечо трояк водителю.

На кухне у Юли было подозрительно чисто — и рыдалось, конечно, значительно легче.

Не добредя до кресла, Елена опала на стул, в начале кухонного стола. Крутаков, с какой-то деловитостью, как будто не замечая ее заходящихся, доходящих до икоты всхлипов, с медитативной сосредоточенностью заваривал чай в глиняном заварочном чайнике.

— Сахаррр будешь? — зная, что вызовет улыбку сквозь слезы, нагло спросил Крутаков, иронично на нее зыркнув.

— Крутаков, я знаю, у тебя дела и всё такое… — на секунду как-то пришла в себя и начала вдруг оправдываться Елена. — Я сейчас… — и разрыдалась снова, уронив голову на ладони, а ладони — на колени, и вся сложившись пополам в спазме рыданий.