Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [210]

— Мама, не волнуйся, я…

Анастасия Савельевна повесила трубку.

— У тебя есть еще двушка? — расстроенно спросила Елена Семена, задумчиво взвесив трубку на металлическом безмене рычага.

— Двушек больше нет… Что, мать повесила трубку?

Елена огорченно кивнула.

— Может быть, тогда нам надо вернуться и остаться на ночь у Маши? — шептал Семен, обдавая ее лицо можжевеловыми парами бифитра.

Елена задумчиво мотала головой.

— Малыш… Малыш… — шептал он со своим замшевым «ш» в конце, прижимая мокрые губы к ее губам. — Малыш… Когда же мы увидимся снова? Когда? Когда? Скажи мне: когда? — и руки Семена, притягивавшие ее за талию, шарившие под свитером по ее спине, все больше дрожали.

И Елена с какой-то горечью, с ужасом, с прежде уже охватывавшей ее в момент его ласк оторопью, думала: вот, вместо воображенного мною любимого, запредельно, трансцендентно духовно близкого со мной — какой-то мужчина с дрожащими от желания моего тела руками.

— Когда? Когда мы увидимся? — и по его голосу она точно знала, что имеет он в виду не свидание, где признается ей в любви — а совершенно прикладной интерес — который, если бы Семен любил бы ее, не имел бы столь болезненного для него значения.

— Когда, малыш? — напирал на нее, прижимая ее к кирпичной стенке, подпиравшей с правого боку таксофон, Семен.

Елена, уже едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, как почти ругательство, бросила:

— Завтра, Семен, завтра… — с интонацией «никогда».

— Зачем ты так жестоко говоришь со мной, малыш… — нес уже что-то несусветное, прижимаясь напитанными джином губами к ее губам Семен.

А на следующий день Елена с утра, вынув из розеток вилки от обоих телефонов дома, взяла ножницы и отрезала их. И легла умирать от горя. И Анастасия Савельевна только через два дня обнаружила перерезанные провода, и ей пришлось вызывать монтера-татарина Рому.

И Елена так и не узнала, звонил ли в эти дни Семен, чтобы попробовать добиться своего «завтра».

А починенные провода ничего доброго с собой не принесли. Классная руководительница Анна Павловна, как раз кстати, чтоб уж всё разом было плохо, теперь, когда весь мир с Еленой был в раздоре, позвонила и нажаловалась Анастасии Савельевне, что Елене, из-за пропусков, грозит неаттестация в году. И Анастасия Савельевна, вдруг поняв, что Елена не просто «иногда» прогуливала, а и вообще на уроки заглянула в двух последних четвертях только пару-тройку раз, ужаснулась, почему-то, до смерти испугавшись всех эти аттестатов-неаттестатов, всей этой полутюремной советской бюрократии — и закатила истерику.

Елена же забастовала полностью, заявив, что в школу больше ходить вообще не будет, что все бессмысленно. Анастасия Савельевна, как идиотка, с абсолютно не своими, чьими-то, чужими, чуждыми, чудовищными пошляцкими репликами, кричала про то, что надо любить коллектив, что тогда дури в башке будет меньше — чем окончательно уничтожила все внутренние возможности для Елены рассказать ей о своем горе.

— Надо вставать рано, делать зарядку, обливаться холодной водой! — заходясь от спазматического ужаса от вида не встающей сутками с оттоманки дочери, орала Анастасия Савельевна. — Надо ходить в школу и участвовать в общественной жизни одноклассников!

Елена только молча дивилась, как с такой безмозглой бесчувственной дурой, как Анастасия Савельевна, она могла жить под одной крышей, доверять ей, любить ее.

Мать нарочно созвала даже и вечеринку — пригласив любимых студентов и студенток. И, изумляясь, глядя на лица счастливых, болтливых, визжащих, абсолютно влюбленных в Анастасию Савельевну девчонок и мальчишек — громко, сгрудившись гуртом на кухне, бесстыдно, как в бараке, поверявших Анастасии Савельевне и друг другу свои личные проблемы и с деревенским идиотизмом жаловавшихся на своих возлюбленных, — Елена, с еще большим омерзением, хлопнула дверью и ушла на улицу.

— Я не буду тебя кормить! Ты ведь в университет собралась?! — визгливо срывалась опять на следующий день в истерике Анастасия Савельевна. — Не будет тебе никакого университета! Я больше ни копейки тебе не дам! Вышвырнут тебя из школы — сама будешь виновата! Пойдешь работать, зарабатывать! И в университет никакой не поступишь! — ликовала мать.

Елена, на миг, как-то внутренне съёжилась от перспективы искать какую-то нелюбимую работу — не по вдохновению, а для заработка, в чем втайне видела что-то крайне грешное, разрушительное для души. Однако, переборов секундный страх, не сдавшись внутренне, выстояв эту какую-то звенящую секунду, этот момент истины — тут же успокоенно подумала: «Наплевать. Прекрасно. Пойду работать в любую типографию. Фальцовщицей. — (хотя, что такое фальцовщица весьма абстрактно себе представляла.) — А потом поступлю на рабочий факультет университета. Не смертельно».

Села. Тут же, решив, что важность момента все-таки требует встать, — встала, и, глядя во взбесившиеся глаза матери, спокойно сказала:

— Мне ни копейки от тебя не нужно. Прекрасная идея насчет работы. Я уйду от тебя. Уйду к Ривке. И буду зарабатывать сама. А в университет поступлю — хоть ты лопни от злости. Большой привет твоей покойной идиотке мамаше, сгубившей тебе жизнь. И не смей больше орать тут ходить. Я не желаю с тобой больше разговаривать. Это моя жизнь. И я сама буду решать, как мне жить дальше.