Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [212]

— Ха-арррашо, силу чувств я уже понял, — подсовывая ей чашку с крепчайшей заваркой под руку, почти пел Крутаков. — Теперррь объясни мне, чем твой герррой пррровинился.

Захлебываясь, и слезами и чаем, а все-таки стараясь изобразить, что, как нормальная, чай пьет, и одновременно давясь словами и чувствами, Елена выдавила из себя что-то про «форму» и «содержание» — и про то, что, оказывается, некоторых людей «содержание» не интересует.

— Бррред какой-то! Какая форррма, какое содеррржание?! Ничего не понимаю! — Крутаков взял от окна верхнюю здоровенную диванную подушку, кинул ее к газовой плите и уселся на нее по-турецки, прямо напротив Елены, со своей чашкой. — Скажи пррроще, пожалуйста. Самыми пррростыми словами.

— Я тебе и говорю просто… — разрыдалась Елена — которой и так уже казалось, по внутреннему напряжению, что вымолвила она Крутакову самое интимное.

— Давай начнем по порррядку. Кто он? Как его зовут?

Уронив опять голову, Елена разрыдалась с новой силой, и Крутаков, догадавшись по интенсивности всхлипываний, что анкетные вопросы не пройдут, сказал:

— Ха-арррашо, сколько ему лет?

— Двадцать четыре… — выплакала Елена, сморкаясь в подсунутый Крутаковым белый платок, который, уже после того, как она высморкалась, оказался Юлиным кухонным полотенцем.

— Ха-арррашо. Уже кое-что. Вы неплохо спррравляетесь со своей ррролью, Уотсон. А скажите мне, что он, сам, лично, говорррит вам о своих чувствах? Вот не ваши, Уотсон, догадки мне излагайте, а факты — что он вам говорррит о том, как к вам относится?

— Я не скажу тебе, Крутаков, что он говорит мне о своих чувствах! — на секунду, с какой-то яростной ясностью и безнадежностью подняв на него глаза, выговорила Елена — и опав опять лицом в ладони, зашлась в такой слёзной икающей буре, что Крутаков аж решился встать и налить ей воды из-под крана.

Глотнув залпом холодной воды, которая как-то гораздо больше, чем обычно пахла хлором, Елена в какой-то смертельной храбрости выговорила:

— Говорит, что каждый раз, когда он меня видит, ему хочется затащить меня в койку.

— Ну, что ж, очень достойное заявление в адрррес пятнадцатилетнего ррребенка. Мне все больше и больше нррравится этот очаррровательный, внушающий доверррие человек.

— Мне вот-вот будет шестнадцать, между прочим, Крутаков… — всхлипывала Елена.

— Я же и говорррю: младенец несоверрршеннолетний. А он — чудесный, милый, интеллигентный, судя по всему, достойнейший человек, ррраз такое выговорррить смог. Чем же тебя он тогда не устррраивает?

Все с такой же яростью взглянув на него, Елена выпалила:

— Я люблю его, Крутаков! Я жить без него не могу! Мне всё не мило без него — всё больно! Вот ты не поверишь, весна кругом, красиво — я вышла сегодня на улицу: мне ничего это не надо без него… А когда мы с ним встречаемся…

И тут вдруг из нее полились слова — Крутаков едва успевал задавать ехидные наводящие вопросы:

— А, понятно: не знал прррежде, что тебе нррравятся молодые люди, пишущие заказные статьи в советских газетах! В какой, кстати, газете? Как его фамилия?

— Какая разница, Крутаков… В «Московской правде».

— О! Чудеснейшее место! Достойнейшее!

— Семён сказал, что это — стёб… — рыдала она.

— Ах, так его зовут Семёном? Завтррра полюбопытствую, вот специально зайду в библиотеку возьму подшивку «Московской пррравды»! А как фамилия? Конечно — стёб! Он еще и очень честный, оказывается! У меня, знаешь ли, есть одна такая подррруга, у которррой брррат — сутенёррр. И когда ей прррямо в глаза говорррят: «твой брррат — сутенёррр» — она стрррашно обижается, и говорррит: «Ну что вы меня обижаете! Мой брррат не сутенёррр — он прррросто ррработает сутенёррром! У него ррработа такая! А так-то он сам-то не сутенёррр, а пррриличный человек!»

По необъяснимой причине ввязываясь в эту как-то исподволь закручиваемую Крутаковым викторину, и пытаясь Семена оправдать, она все больше и больше выговаривалась — и в какие-то секунды ей и самой уже становилось и смешно и дико, от того, что Семен мог ей понравиться — более того: в ужас бросало от мысли, что и вообще она близко к такому совку могла подойти.

— Ясно: значит тебе нррравятся подшепетывающие и подхрррамывающие?! — резюмировал наконец Крутаков, когда, по его просьбе, она попыталась описать манеру Семена говорить и Семёновы повадки — и не успевала Елена обиженно что-то возразить, как Крутаков дурашливо переспрашивал: — А ка-аррртавые тебе, ненаа-а-ррроком, случайно, не нррравятся? Я пррросто с каждой минутой вижу, что шансы мои в твоих глазах повышаются!

— Дурак ты, Крутаков… — смеялась уже Елена.

И тут вдруг, наконец, дошла до главного. Выслушав ее рассказ о Пасхе, Крутаков, вздохнув, и посерьезнев, сказал:

— Ка-а-аррроче: заманил тебя к алтарррю — а потом выяснилось, что он не то имел в виду. Плохо дело. И что ж ты теперррь собиррраешься делать?

— Я не буду никогда с ним больше встречаться, Крутаков, — выдохнула Елена. — Я просто… Я просто… — и разрыдалась вновь.

— Людям надо верррить, голубушка, — отповедовал Крутаков. — Надо ушами слушать, что тебе люди сами пррро себя говорррят! Люди очень часто пррро себя говорррят пррравду, как это ни смешно. Если человек тебе прррямо пррро себя говорррит, что он — подонок — надо ему веррррить!