Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [185]

— Женечка, а что значит — «расшифровать»? — быстро, с замиранием сердца переспросила Елена, укладывая диктофон в карман наспех накинутой желтой дутой куртки. — Там, что, что-то зашифровано?!

— Вот бестолочь то, а… А еще журррналисткой она хочет быть… — шутливо застонал Крутаков — но ответа так и не дал — и усвистал куда-то в ночь, шумно хлопнув дверцей ожидавшей его грязной попутки.

Набожно, как пьесу, расписав по ролям интервью (с ремарками: «молчит», «смеется», «загадочно кашляет», «шуршит газетою»), — где роль Крутакова пометила инициалами Е. К., а роль его собеседника — загадочно кашляющего человека, ни разу не названного на кассете по имени — надписала, как «NN», — истратив всю, практически, тетрадку по алгебре (выдирала двойные клетчатые листочки, начиная из сердцевины — потом шла всё дальше, всё дальше — и в результате, без тени сожаления, дошла почти до краев), Елена оставила многоточия только в одном месте: где таинственный Крутаковский визави употребляет таинственное же слово на «ж», из пяти букв, означавшее нечто неприятное и ругательное, что из старинной антисоветской организации (судя по интервью, этим человеком и возглавляемой) пытается сделать советская пропаганда. Речь собеседника Крутакова была не просто литературной, а аристократической; местами проблескивал уютный, старорежимный эпитет «сермяжный» — обдававший сразу свежим запахом серого мякиша хлеба, мякиной, на которой не проведешь, верблюжьим армяком и заломленным картузом. По-бунински правильно использовал он и слово «отнюдь» — сопровождая его обязательной частичкой «нет», а не плебейски подвешивая над пропастью, как делали те из перестроечных публичных персонажей, кто пытался блеснуть мародерским, ворованным, органически чуждым им дореволюционным словарным запасом. Вопреки тому же модному поветрию, даже слова «однако», «увольте» и «позвольте» — сидели у него каждое на своем месте, — как вышколенный кучер, дворецкий и камердинер в старом дворянском поместье, и каждому он знал цену.

Допустить в самой дикой фантазии, что загадочный носитель строгого стиля позволит себе малейшую просторечную вольность, было невозможно. Что? Что же тогда делают для себя советские пропагандисты из этой антисоветской организации? Ж… жопел? Елена уже раз тридцать гоняла на этой крошечной крошке диктофон на перемотке.

В четыре утра, вызвонив Крутакова, как было условлено, Елена, удостоверившись, что всхрапы в комнате Анастасии Савельевны еще бодры, и, подложив, на всякий случай, на оттоманку скрученное покрывало под свое одеяло, как будто бы она там спит, — и выключив свет, — выскользнула за дверь.

Влажность, почти весеннее тепло (замершие, узловатыми тростями и палками прикинувшиеся деревья, были до того тихими, что понятно было, что это уже притворство — вот-вот вздохнут) и крупнистый свежий вытаявший мокрый асфальт под ногами придавали еще большего ликования и ощущения чуда всей этой ночной авантюре.

Бодрый, радостный, как будто и не было бессонной ночи, Крутаков, минут через двадцать, приехал — опять на какой-то подбитой попутке.

— Ну и почерррк у тебя… — лаконично высмеял он ее.

И тут же, на той же машине, умотал. Строго велев ей отправляться немедленно домой спать.

Школа (место коей во времени и пространстве Елена удобно сократила до любования Анютиными выкрутасами с яблоком на больших переменах — да и то не каждый, отнюдь не каждый день) — тем временем заготовила новую подлянку. Анастасию Савельевну вызвали на какое-то новаторское родительское собрание, объявив, что все родители класса обязаны прийти вместе с детьми — для коллективной промывки мозгов то ли первым, то ли вторым.

— Ну вот еще, тебя тащить. Нет, тебе ходить совсем не надо. Не знаю — что это они задумали… — артистично крася ресницы перед зеркалом и обмакивая друг в друга нижнюю и верхнюю губы с яркой помадой, Анастасия Савельевна, все еще сомневалась, идти ли, или отговориться работой. — Ладно уж, схожу на полчасика, узнаю, что там за новые вычуры.

Вернулась Анастасия Савельевна в яростном настроении:

— Свиньи! Ленка, ты не представляешь, что они устроили! — не раздеваясь, прямо в пальто, Анастасия Савельевна хлопнулась на табурет в кухне, черную лаковую театральную сумочку бросив на сложенный обеденный столик. — Как на партийных собраниях в старые времена: устроили проработку детей в присутствии их родителей, а родителей заставляли каяться и ругаться на собственных детей при всех!

— Ма, да ты чего-то преувеличиваешь… — недоверчиво присела Елена напротив нее — считавшая, что в общем-то все гадости, на которые школьные крысы способны, она уже более-менее изучила.

— Какой там преувеличиваю! Позор! Это был такой позор — ты себе представить не можешь! И главное — многие родители в эту игру играть согласились! Я сидела глазам своим не верила! Омерзительно.

— Да ладно тебе. Не может быть! Кто же это из родителей? — Елена представила себе сразу Аниных родителей — и подумала: нет, не может быть. Никогда.

— О-мер-зительно! — все никак в себя не могла прийти и отдышаться Анастасия Савельевна. — Пакость какая! Сначала мать Антона Золы вышла на середину и начала поливать его, какой он бездарь, какой он плохой человек, как он дома пол не подметает, как он плохо учится. А потом родители Русланы Потаповой так орали на нее! Этот полковник, папаша ее! Так оскорблял ее при всех! Какая гнусь! Как они смеют! Ну и я, конечно встала и…