Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [187]

У Елены же к матери были свои, молчаливые, счеты — и за недореализованные артистические таланты Анастасии Савельевны, и за робость, и за… и за всю, словом, советскую власть.

Но опять и опять случалось что-то — от чего сердце ёкало — и Елена думала: «нет, все-таки нет лучше моей матери на целом свете».

И в начале апреля они вдвоем рыдали на кухне, когда по приказу из союзного центра дивизия Дзержинского и полк ВДВ расправились с мирной антикоммунистической демонстрацией в центре Тбилиси, требовавшей независимости Грузии, — был применен слезоточивый и нервно-паралитический газ, и военные преследовали демонстрантов и добивали саперными лопатками по подъездам, а Горбачев, как всегда, делал вид, что ни при чем.

«9 апреля, после избиения дубинками, упавших людей солдаты добивали насмерть саперными лопатками. Среди погибших много молодых людей, студентов. Трупы погибших находят в разных частях города. Есть пропавшие без вести. Комендантский час установлен с 23 часов вечера до 6 часов утра. Солдаты открывают огонь без предупреждения и не только в ночное время, но и днем», — читала Елена в «Экспресс-Хронике» раздобытой на Пушке, репортаж очевидца из Тбилиси.

А когда Елена, не сказав, разумеется, матери, ни слова, вышла на запрещенный митинг протеста в центре Москвы, то, совершенно случайно, нос к носу столкнулась в толпе с Анастасией Савельевной.

Сразу после весенних каникул, чувствуя себя ну абсолютно не в силах больше жертвовать языческому идолищу школы ни крупицы своего драгоценного времени, Елена (из жалости к нервам Анастасии Савельевны) отправилась — во взрослую уже — поликлинику: решив получить законный проездной билет на прогул.

Раздумывая, как бы не соврать — но все-таки дать врачихе понять, что в школу ей ходить абсолютно противопоказано, Елена в вошла в кабинет.

Врачиха, сама вся какая-то худенькая, дохленькая, с ромбиком на конце носа, с огромными, как у лемура, еще темнее чем у Елены, кругами под глазами, молодая женщина с довольно неровно стриженными, темными неаккуратными волосами, и с умными карими глазами, вопросительно на нее посмотрела — когда Елена, все еще в задумчивости, ни слова не говоря, присела на край стула.

— Чем могу…? Что у вас стряслось?

Елена, вкладывая в свой взгляд максимум искренности мысли о никчемности походов в школу, наконец, произнесла:

— Жуткая слабость: на уроках нет сил сидеть! — что было, в общем-то абсолютной правдой, особенно после недосыпов.

Врач, без тени дурости, внимательно посмотрела на нее и попросила закатать рукав:

— Давайте померяем давление. Если у вас пониженное — я вам выпишу освобождение. Это, скорее всего — весеннее, дистония.

Елена, всерьез восприняв условия игры — все время: и пока закатывала рукав, и пока врач разворачивала шуршащий фальшивым манжетом сфигмоманометр, — и пока шершавый манжет этот выше локтя обоюдными усилиями прилаживали, — и пока врачиха пумпкала надувную резиновую грушу — а манжет жутко туго стягивал руку, — все это время, внутренним чудовищным усилием воли Елена целенаправленно понижала себе давление и таким же чудовищным усилием воли внутренне молча внушала врачихе, что в школу ходить — крайне опасно для здоровья.

— Да, давление у вас очень низкое, — изумленно сказала врач — и быстро вызволила ее руку из плена. — Знаете, что? Я дам вам освобождение сразу на три недели: чтобы вы не нервничали и не бегали ко мне каждую неделю отмечаться. Постарайтесь расслабиться, получше питайтесь. И — самое главное — как можно больше гуляйте на свежем воздухе.

Елена вышла из кабинета с ощущением чуда. Такого, чтоб давали освобождение на три недели разом — да еще и упрашивали побольше гулять — не бывало в поликлинике никогда. И все это — благодаря показаниям какого-то пофигометра!

Досыта высыпаясь — впервые за все последние несколько месяцев, — Елена много и с удовольствием летала во сне — разбегаясь по пыльной проселочной дороге посредине колосящегося поля — там, где дорога шла вниз, как будто в овражек — а с самой высокой точки, до этого обрыва не добегая, как раз можно было легко сняться ввысь. А один раз ей приснилась абсолютная глупость: что она — казачка, жена убитого большевиками мужчины, и вот, уже вскакивает на запряженного коня, и скачет в поле, вперед и вперед — мстить за убитого любимого. «Что за ерунда… — смахнула сон, пробудившись и улыбнувшись, Елена. — Никому я ни за что мстить не хочу. Не мое это совсем. А вот чувство ветра, когда несешься верхом — было приятно».

А раз увидела во сне вообще что-то невообразимое: что страстно целуется с Крутаковым в губы — и Крутаков, с губ, кормит ее буквицами каких-то странных, иностранных, удивительных, не известных ей, красивых алфавитов.

Утром, проснувшись часов в одиннадцать, она выходила на улицу — под теплое пасмурное перламутровое небо — и, улыбнувшись, блаженно и глубоко вздыхала, продлевая вздох ввысь, за самые облака — и вдруг обнаруживала, что солнце-то там, сверху, все-таки есть, что его просто с этого, местного, маленького кусочка земли сейчас не видно; осторожно опускала ресницы, чтоб не спугнуть игру; делала два шага вперед, изображая, что смотрит только себе под ноги, — и видела, как из-под прикрытых ресниц неба в ответ близоруко и аккуратно начинает сбрызгивать желтоватое серебро, солнечные намеки. И вот уже весь пустырь палисадника справа, густо засеянный разноцветными вспоротыми пластиковыми крышечками от винных бутылок, — заливала эта быстрая, тайная, приглушенная солнечная улыбка, — и, по мере доверчивого растворения взгляда Елены в мягких солнечных брызгах, высохшая глинобитность пустыря становилась светло-горчичной. А через секунду — как легко было поймать этот блаженный миг! — солнце уже быстро и шаловливо чиркало слева от нее по сухому асфальту апельсиновым мелом — и снова озорно пряталось: уже на весь день.