Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [184]

— А я тут из-за кое-каких срррочных дел опаздывал к тебе на встррречу очень сильно… Понял, что все ррравно вовррремя уже не пррриеду… Рррешил: ты ведь меня не дождешься, наверррняка: не будешь же ты там мерррзнуть стоять… Ну вот я и рррешил вообще не ехать… — невозмутимо объяснил Крутаков.

И Елена даже и трубку-то не бросила — настолько от этого хамства обалдела.

Да и когда комплименты-то Крутаков Елене делал (про всякие щечки-ямочки) — произносилось это все таким издевательским наглым тоном, как ребенку — да и все его непрекращающееся веселое кокетство было настолько нарочитым, игривым, дурашливым, настолько демонстративным — что становилось еще обиднее.

Как-то, в одну из своих «ррра-а-адительских суббот» с Жирафом, Крутаков взял ее с собой — выгуливать по Москве сына.

— Ну, куда пойдем? — поинтересовался Крутаков почему-то у нее, а не у сонного, надувшего губы, сосредоточенно переставлявшего красные сапожки Жирафа.

Елена, стеснительно чуть помявшись, назвала заветное:

— А мы можем пойти гулять в Москву-Нагорную?

— Куда-куда?! — высмеял ее Крутаков. И всю дорогу к надгорным Солянским переулкам, дразнился.

Солянка в распутицу казалась страшной, неуютной; от вида бурых, мокрых, озябших домов и окаменевших сталагмитов придорожной грязи выворачивало солнечное сплетение. Навстречу ехала молодая мамаша, запряженная, в детские санки, откуда лился, на всю Ивановскую, гундосый, издевательский, грубо-нарочитый вой пятилетнего отпрыска в шапке-ушанке, норовившего достать лошадь копытом в валенке с галошем. Мамаша, в отместку с ненавистью дергая санки, специально чтобы он свалился в грязный кювет, судя по гримасе, как будто бы пережевывала лицом весь бурый снег с песком под ногами. Война. Вот она — подлинная Великая Отечественная война.

— А ты замечала, — невзначай спросил Крутаков, бережно прибирая Жирафа за плечо — чтобы ненароком его не сбили с ног эти розвальни с бешеной лошадью и седаком, — …что дети новорррожденные… Ну, младенцы… не такие, как этот… — кивнул он еще раз головой в сторону кой-как промчавшихся мимо санок, — …а, новенькие, только что ррродившиеся — ррревут, безо всяких видимых пррричин, так, как будто они все ужасы уже знают об этой жизни — и абсолютно в нее рррождаться не хотят? То есть — плач — это перррвое инстинктивное дело человека в этом миррре! А ты замечала — какие лица смешные и странные у младенцев: сморррщенные, как у старрричков? Как будто они старрричками уже были — и старрричками ррродились!

— Что ты гадости говоришь, Крутаков! — фыркнула Елена. — Вон посмотри на Жирафа! Какой он тебе старичок!

— Ну, неееет! Жирррраф у меня — абсолютно перррвозданный, новенький! — захохотал Крутаков, — Жиррраф точно никаким старрричком не был — это ты прррава!

— Фу, что ты вообще несешь, Крутаков… — возмущалась Елена. — Бог не использует вторсырье!

— А вот глядя на некоторррых ответственных ррработников Советского Союза я бы так с уверрренностью не сказал! — довольно хохотал Крутаков.

— Ну, они к Богу вообще никакого отношения не имеют, — соглашалась Елена.

Заходить в такую погоду в тот тайный подвал, где она их с Жирафом впервые увидела — было бы страшно, — и Елена Крутакова даже не попросила показать ей еще раз лаз, который она, прошлым летом, даже и не нашла.

— Крутаков, ну ты разрешишь мне, наконец, почитать что-нибудь из своих стихов — или прозы? — осторожно затянула Елена, когда они уже поднялись в горку, до самого верху.

— Вот — моя инкунабула! — хулиганисто провозгласил Крутаков, развернув, за свиристящий синенький нейлоновый капюшон к себе Жирафа, который ничего не понимая хлопал длинными черными ресницами и дул губы.

И всю оставшуюся дорогу вел себя Крутаков безобразно, безобразно: то и дело подчеркивая, что выгуливает целый детский сад.

Впрочем, было во всем этом, конечно, несомненное преимущество: именно из-за того, что никогда никаких липких взглядов от Крутакова ожидать было просто немыслимо, Крутакову Елена абсолютно доверяла — и почти обо всем могла рассказать.

И уж восторгу Елены не было предела, когда однажды часов в девять вечера Крутаков позвонил ей (дважды разъединив до этого телефонное соединение — давно уже предупрежденный, что если нарвется на Анастасию Савельевну, надо просто класть трубку) и попросил срочно выйти на улицу:

— Только побыстрррее… Я около твоего дома.

Зябко поёживаясь в незастегнутой кожаной курточке, Крутаков ждал ее за углом башни, ближе к шоссе.

— Вот диктофон с микррро-кассетой — мне надо к завтрррашнему утррру рррасшифррровать интерррвью, которррое я взял у одного человека… Это для западного журррнала. Вот эта кнопочка пуск, вот это — перрремотка. Не затрррри мне тут все только… — тоном, не терпящим возражений, принялся давать ей инструкции Крутаков, тыча в темноте в кнопочки жеманными своими наманикюренным пальцами — и особенно смешно смотрелся узенький, изящный, прям как у девушки, большой палец с довольно длинным-таки, узким, чуть заостренным ногтем. — Мне срррочно надо на встррречу с дррругим человеком ехать — он завтррра улетает из Москвы. Вот, возьми наушники и запасные батарррейки, на всякий случай. Звякни мне сррразу же, как только будет готово: вот по этому номеррру телефона… Ничего только по телефону не говори. Скажешь что угодно, о птичках: «прррривет, как дела, чего не спишь». Я сррразу заеду на обррратном пути. Только пиши поррразборррчивей, и все подррряд, — строго распорядился Крутаков.