Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [182]

А порой — здесь же на углу Старого Арбата, увидеть можно было веселые картинки иного рода: странноватый, бритый идиотик в светло-розовом сарафане (из-под пальто смотревшемся так, словно он обронил фланелевые панталоны), выпрямясь как истукан, и почему-то все время подпрыгивая (видимо — от холода — потому что был в шлепанцах), внушал среднего возраста лохматому демсоюзовцу, что «в христианстве нет самосовершенствования». Демсоюзовец слушал-слушал, слушал-слушал, а потом, спокойно возражал:

— Ща вот как получишь в бубен, если врать будешь!

В метро было по-прежнему угрюмо, не хорошо, лица сограждан, по выражению, трудно отличимы были от их же сумок, и от их башмаков; никто почему-то ни с кем не разговаривал, а только себя вез. А как только Елена из метро, со стороны «Московских новостей» поднималась — сразу охватывал, со всех сторон, оживленный говор — вроде бы случайных прохожих — которые, застыв, обретали, вдруг, в столь же случайных прохожих собеседников: о конце света, о Нострадамусе, о новых данных о репрессиях, дозволенных к обсуждению в «Московских новостях» — и постепенно, по мере продвижения Елены вдоль Страстного бульвара, эти две темы мешались, и Нострадамус плавно превращался в яркой молве в Пострадамуса.

Крутаков стрелки для передачи книг забивал теперь подальше от народного половодья — чаще на перепутье Страстного и Петровского. А когда запрудили Москву еще и протестные митинги и шествия — крестообразно расчерчивавшие весь центр, жестоко разгоняемые или — для разнообразия — полу-жестоко — Крутаков, все чаще, не сговариваясь, по какому-то загадочному закону притяжения в толпе, абсолютно случайно с Еленой на этих манифестациях сталкивался. Елена, хоть и с трудом перебарывала отвращение от толкучки, криков, массовки — но все же ни одного антикоммунистического митинга не пропускала — стараясь, внутренне, чувствовать себя наблюдателем, — но, в глубине души зная, что пришла, чтобы на одного человека в протестной манифестации было больше.

— На Неждановой, ближе к Герррцена, водометы выстррроились, — мрачно сообщал Крутаков, внезапно возникая рядом с ней — и выволакивая за локоть из давки на Горького, в которой она уже начинала задыхаться.

— Ух ты! — не без восторга реагировала Елена. — Я никогда водометов не видела.

— И не желаю тебе, чтобы ты увидела их в действии. Не ори только — пойдем, покажу.

Или, когда в толпе вдруг заводилы начинали обсуждать планы, как обойти милицейское оцепление — Крутаков, зорко высмотрев рядышком внимательного мужичка в типической оплеванной серой или синей болоньевой курточке с нарочито убогенькой бурой нейлоновой авоськой, вдруг спокойным голосом предупреждал смельчаков:

— Господа, вы, что, не видите — багульник же с вами рядом расцвел буйным цветом?

Серого оплеванного мужичка-провокатора, с позором, из круга выталкивали, — и очарованной Крутаковским поэтическим иносказанием Елене еще минуту требовалось, чтобы догадаться, что «багульник» — производная от «гэбульника».

Умел Крутаков еще и по физиогномическим признакам и фигурам определять, кто в данный момент рассекает и сдавливает группы демонстрантов — менты — или переодетые в милицейскую форму военные:

— Милиционеррры, видишь, вон, в основном пузатые и наглые. А перрреодетые военные — вон, гляди: не наглые, а угрррюмые — и подтянутые, — весело и наглядно объяснял ей — тыча пальцы в агрессивные чересчур модели — Крутаков.

Кожаная куртка Крутакова при этом приобретала в глазах Елены особую неотразимость — потому что она точно знала, что во внутренних карманах у него — парочка свернутых в трубочку экземпляров журнала «Посев»; и Елена страшно гордилась вышагивать в толпе рядом с этим игривым, картавым, смазливым, потрясающе взрослым раздолбаем со взошедшей пашней вороной небритости над филигранной верхней губой, на подбородке, дугах щек и под скулами — и вертикальная разделительная бороздка на подбородке (из-за щетины выглядевшая как черный резкий штрих) как-то удивительно шла к его озорным, темно-вишнёвым глазам с хулиганисто-смазливо моргающими неприличной длины ресницами.

Иногда Крутаков, впрочем, безобразничал, и наглейше злоупотреблял своей ролью ее проводника на митингах: когда атмосфера неприятно сгущалась, и стенкой давить на демонстрантов, мрачно, на убой, начинали именно распознанные им военные в милицейской форме, Крутаков исхитрялся, усыпив и задурманив на секундочку внимание Елены, спрашивать, например «а в курсе ли она, что здесь вот, невдалеке, на Неждановой, за углом, стоит не снесенный, по невежеству, большевиками дом с надписью «В Боге моя надежда», развернутой аккурат против Кремля?» Елена, конечно, не верила, обзывала Крутакова вруном. Крутаков, воспользовавшись ее азартным интересом, хватал ее за руку и невообразимым молниеносным рывком выводил ее из подминавшей ее уже было давки — и вел предъявлять действительно существовавший четырехэтажный домик, с действительно существовавшим крамольным девизом на латыни, на скругленном эркере — ровно позади сталинской крысиной серятины-бурятины передних домов-оккупантов.

Или, в другой раз, заметив опасную ситуацию и видя, что менты избивают демонстрантов всего-то рядах в десяти от нее, Крутаков, невозмутимейшим жеманным голоском осведомлялся, видала ли она, в ближайшем переулке, уцелевшие палаты Савво-Сторожевского монастыря, — Елена, как раззяба, велась на его фокус, позволяла себя опять из толпы вытащить.