Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [180]

Зорко зрячий, вроде бы, Дьюрька видел в живописи раз в тысячу меньше, чем медлительная, подслеповатая, благоговейно-застенчивая Аня. Читая все книги быстренько, бегленько, нахрапом, скользя по поверхности, — и считая самым главным быстренько все обобщить, сделать логические выводы — и (самое чудовищное, что может быть в искусстве) стараясь «раскусить принцип» — Дьюрька так же смотрел и картины.

— Ага, ну принцип понятен: Ван Гог все списал у японцев — и вообще всё его творчество — от несчастной любви — как всегда это и бывает, — быстренько выдавал вердикт Дьюрька, прочитав большой подвал о творчестве Ван Гога в прогрессивной советской газетке.

И хоть ты кол на голове теши — Дьюрька оставался в святом убеждении (после двусмысленных передергиваний в газетной статье), что у Ван Гога был первертный роман с Гогеном — и что ухо себе Ван Гон отрезал, когда «любовник»-Гоген его бросил.

И даже если бы сам Ван Гог, вот сию же секунду, явился перед Дьюрькой, с отрезанным ухом, завернутым в платок (кровавой жертвой споров с рассудительным Гогеном — в попытках защитить яростное, настоящее — с рискованным прорывом в запредельное измерение — искусство) — и объяснил бы Дьюрьке небесный смысл своих поспевших нив — все равно выбить из Дьюрькиной головы материалистическую идею, что любое искусство, любое творчество — это только побочный продукт материалистического существования человечества, и что любой творческий человек, любой художник — это, конечно, занятный — но все-таки выродок человеческого рода, с более или менее серьезными психическими отклонениями, — а умный, практический современный человек лишь снисходительно этих выродков терпит и изредка приходит их художества, как в кунцкамеру, позырить, — никакому ангелу было бы ни под силу.

И этот странный порок логики — а так же абсолютная поэтическая глухота — были в каком-то удивительном соответствии и с абсолютнейшей мистической, духовной глухотой Дьюрьки.

«Ну, что ж — у меня друзья — инвалиды. Мистически неполноценные. Как, бывают же у кого-то друзья хромые, увечные. Ну что ж делать? Не отрекаться же теперь от них. Зато очень, очень честные и добрые», — улыбалась Елена. И — загадочным образом — и в Дьюрькином напористом общественном правдоискательстве, и в Аниной непререкаемой, удивительной, исконной порядочности (будто ее, Анютину, душу, Бог, по большому еврейскому блату, и вправду вылепил вручную, по собственным, уникальным, лекалам) — Елена внятно чувствовала отблеск тех же самых метафизических исканий, что всецело захватывали ее собственную душу.

Дивясь забавностям друзей, и слегка изумляясь: как же это так — я с ними не могу поговорить о том самом главном, что есть в мире?! — Елена гуляла вечером в теплом тумане на Герцена, одна, и чувствовала, что этот оттепельный туман — как раз подходящая среда, в которой так удобно сейчас купаться мыслям.

«Как странно, — думала Елена, сворачивая в тумане в переулок, в котором когда-то гуляла, обнявшись с Цапелем, — как странно, что такие непохожие на меня люди — и такие разные между собой, — Аня и Дьюрька, — так часто меня и друг друга раздражающие, — мне, вот, почему-то оба так дороги».

«Как странно, — шептала она себе под нос тихо, взглянув на риф старинного дома в туманном море, — как странно, что люди строят себе дома. Дома — это ведь в сущности попытка ограничить вечность, приручить ее, сократить вечность до человечески вообразимых размеров и форм», — рассуждала Елена, идя в нереальном, тихом (так что слышно было, как капает с крыш) проулке — и соседние улицы и арки казались лишь зыбкой, туманной, приятно-плавно перетекающей из ее правой руки в левую, формой ее мыслей.

«Как странно — шла она дальше, свернув еще раз, направо, в закоулках собственных мыслей, — как странно что от вымершего, убитого, вырезанного, высланного племени, населявшего настоящую, больше не существующую Россию, — остались только вот эти их дома — как раковины каких-то сказочных вымерших морских существ, — прекрасные, так выделяющиеся на фоне советского уродства. Такое странное, нерушимое — и неопровержимое послание из прошлого».

На Гоголевском голые кусты казались прялками с растяписто встрявшими кверху пальцами, которые весь этот чуть сиреневатый, чуть посеребренный туман вокруг себя и напряли. Туман не давал никаких разгадок, а скорее загадки загадывал. Но так легко, в этой оттепельной канители бульваров и проулков, было взлететь в вожделенные небесные беседки — где ответы иногда перепадали, и где уже сами вопросы, какой-то невидимой, таинственной улыбкой приветствовались.

А вернувшись домой, к книгам — чувствуя привычный уже восторг перед грядущей бессонной чтецкой вечностью, Елена опять удивленно и рассеянно сказала себе: «Как странно — ведь вот она — я; вот оно — мое; а там — снаружи — во внешней жизни, в которую я погружаюсь утром, выходя из дома в школу — споря и воюя с Дьюрькой, нежно обихаживая Аню — да и, тем более, вон, на чудовищной — не понятно как выдержала — многоголосой пытке общественных сборищ, как «Мемориал» — везде ведь там, вовне, где есть наружний шум, ждущий от меня участия — хотя и говорю, и двигаюсь, и действую — там ведь все-таки не вполне я. Та, внешняя я — только краешком, разве что, похожа на меня. Но точно не вполне я. Как это все странно», — сказала себе она еще раз — и зевнув, даже читать не могла от усталости, и только еще раз, даже ночник выключить не умея найти уже сил, подумала: «А ведь почему-то какая-то странная загадка внутри все-таки тянет меня всю эту оживающую Москву видеть, заставляет ничего из живого, нового, не пропустить. И как странно — что эти два, казалось бы, никак не пересекающихся потока — внешний и внутренний — все-таки схлестываются — хотя и не смешиваются…» — и с опущенным парусом этой мысли тихо отплыла на легком смуглом паруснике по туманным волнам, лишь изредка оглядываясь на маяк ночника — к дальним, никакими условностями больше не ограниченным, берегам.