Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [179]

— Ну, мы примерно так же на все это смотрим. Спасибо, что поделились своими взглядами, — уютно подытожил Аркадий Филиппович. — Это всё, разумеется же, останется между нами.

И теперь Елена знала, что в Аниной семье у нее есть как минимум два безусловных, надежнейших, искреннейших секретных союзника — Анин отчим и Анина мать.

А в Аниной молчаливости на животрепещущие политические темы все больше проклевывалось хоть и кроткое, но безусловное и непререкаемое предпочтение (в бурно меняющейся политической ситуации) добра перед злом, истины — перед ложью. И Елена внятно видела в этом как будто заместительное эхо отсутствующих в Ане религиозных поисков.

С Дьюрькой же, инвалидом идеологического воспитания родителей из Академии наук — главного храма атеизма советской страны (где карьеры сделать, не присягнув религии богоборчества, было нельзя) — говорить на метафизические темы вообще было бесполезно. Боялся Дьюрька любых упоминаний о Боге — пуще, чем мать его боялась ругать Сталина и пускать иностранцев к себе в дом. И хотя в том, что касалось репрессий, Дьюрька этот семейный, наследственный страх переборол, и переступил принятые, вколачиваемые в мозги идеологические мифы, однако в том, что касалось материализма — тут в его мозгу торчали как будто бы глухие, замшелые, советские заслонки и занозы.

— Этого никто не создавал. Это все просто было. И возникло. И само собой, — бодро рапортовал Дьюрька. — А с человеком все понятно — человека сделала палка-копалка — превратила из обезьяны в человека.

— Ну, давай, Дьюрька, в зоопарк с тобой как-нибудь вместе сходим, — хохотала Елена, — дадим обезьяне палку, ты войдешь к ней в клетку, и посмотрим, что обезьяна с тобой этой палкой сделает! И в кого она тебя через пять минут превратит.

При любых намеках на то, что существует что-то нематериальное, — Дьюрька краснел так, как будто бы при нем кто-то вдруг ненароком обнажился.

— Но ведь все главные вещи, Дьюрька, даже в видимом мире — нематериальны! Важно ведь вообще, в сущности, только то, чего нельзя пощупать руками! — пыталась нащупать хоть какое-то поле для диалога Елена. — Любовь, верность, храбрость, сила духа, творчество, противостояние злу — это ведь всё тоже нематериально и, по определению, принадлежит как бы немножко другому, невидимому для нас, пока, миру.

— Глупости это всё, — не утруждая ума, коротко резюмировал Дьюрька. — Хватит тут мракобесную религиозную пропаганду вести! — оглядывался по сторонам Дьюрька, как будто его сейчас мать или тетя Роза за шиворот схватит, за то, что он такие речи слушает — и заливисто хихикал, бордовея еще больше.

— Ну хорошо — просто представь тогда такие вещи как бесконечность, вечность. Как ты думаешь, что за всем этим стоит?

— Зачем бесконечность? — искренне изумлялся Дьюрька. — У вселенной же есть конец, граница.

— А что там, дальше — за этой границей вселенной? Ты когда-нибудь задумывался? Что такое бесконечность?

Но Дьюрьке было как-то спокойней сводить мир к видимому зоопарку:

— Ничего там нету. А то, что есть — оно там все было всегда и ни из чего не возникло. Просто всегда — и всё. А жизнь вся… Ясное дело: борьба за существование, побеждает сильнейший, сильный ест слабого — вот всё таким образом и получилось всё, как есть сейчас. Все это естественно и натурально.

К излишне «натуралистическим» штучкам была у Дьюрьки вообще какая-то патологическая страсть: съездив, например, на каникулах на пару дней с матерью в Питер, вернувшись, самым главным впечатлением называл визит в кунцкамеру, где извращенец Петр I собирал всяких двухголовых уродов, заспиртованных мутантов, и так далее.

— Я туда даже два раза сходил! — хвастался Дьюрка. — Еще там, знаете, что есть! Заспиртованный эмбрион… В банке!

— Дьюрька, иди отсюда! Не смей рассказывать гадости! Я только что бутерброд съела… — стонала Аня, когда Дьюрька делился счастьем, крутясь вокруг них в коридоре на перемене.

— А что? Все естественно! — хихикал Дьюрька.

Впрочем, бравируя показной «естественнонаучностью», и воспевая «естественный» отбор, на поверку впечатлительным Дьюрька оказался похлеще Ани и Елены: сходив с двоюродным маленьким племянником в зоопарк, Дьюрька все не мог потом, недели две, прийти в себя, с отвращением вспоминая, как при нем, в клетке, сова спокойно взяла в лапу подложенную ей смотрителями дохлую мышь и откусила ей голову.

— Фи-и-и-и…. — морщился Дьюрька. — Вы только представьте себе! Она ей откусила прямо голову… Ужасно… Ужасно… Как это все противно…

— Мышь-то уже дохлая была? — с садистским издевательским любопытством, видя корчи Дьюрьки, переспрашивала Анюта. — Чего ты тогда волнуешься-то?

При Дьюрькином, сугубо практическом, складе ума было даже удивительным, что и он, время от времени, бегал на художественные выставки. Впрочем, преломление, в котором Дьюрька видел искусство, было ровно противоположным Аниному набожно-преклоняющемуся, застенчивому: а именно — таким же, как и весь Дьюрька — практическим. Дьюрька любил все пестренькое и яркое, всякие «сувенирчики», всякие штучки и безделушки. И, по этому же принципу, нравились ему, например, пестренькие яркенькие картинки — даже на репродукциях. Однако, с лукавенькой хитрой улыбкой разглядывая живопись (с выражением покупателя, урвавшего дефицитный, необычный товар), Дьюрька до смешного был лишен дара вчувствования, интуиции, озарения — и даже и не подозревал, что единственный способ увидеть картину по-настоящему — это перестать скользить по плоскости и нырнуть вглубь — а для этого — полностью открыться, и вчувствоваться; и что степень эффекта и полноты восприятия будут строго пропорциональны этой твоей зрительской уязвимости, беззащитности, способности вчувствоваться и открыться — даже если тебя ожидает чья-то боль, которую ты почувствуешь как свою. И — что самое при этом комичное: Дьюрька даже не чувствовал себя, без всего этого, обделенным, абсолютно не понимал, что сам себя обворовывает — а наоборот, считал свой «метод» достоинством рассудительного, современного, человека.