Но мне уже полегчало, напряжение сошло на нет. Я даже рискнул подойти к Дотти поближе.
— Прости, — сказал я. — Я сам — дурак. Хотел только напугать ее, чтобы отстала, но завелся.
— Ты не виноват, но больше так не делай, — сказала Дотти. — Я ужасно за тебя боюсь. Кто-нибудь может допрыгаться по глупости — а потом тебя убьют, потому что твои гены, сам понимаешь…
Я понимал.
Той же ночью, когда заснули Птенцы, я поговорил со своей семьей.
Так и так, сказал я, супердоминант во мне выходит из-под контроля. Я приложил много сил, добиваясь, чтобы недочеловеки перестали испытывать ко мне отвращение — и, оказывается, зря. Программу гуманного геноцида не дураки создавали: наши суперактивные самцы вызывают инстинктивное влечение у чужих самок — а потом случается всякая дрянь. Если кто считает, что один кэлнорец не оставит много потомков — ошибается: следуя программе, эти самые потомки размножаются в геометрической прогрессии.
Самое поганое, что дело не ограничивается женщинами. Я рассказал, как наблюдал за Ангелом с Лави, которого местные девицы любят больше прочих — и вдруг поймал себя на мысли, что парализующего дротика хватило бы лавийцу за глаза и за уши. А если Ангел будет походя хватать меня за шею и ржать, что я краснею, как его подружки — то и дротика не понадобится: я решу набить ему морду, а кончится перестройкой его генома. Запросто: я уже намного сильнее, чем лавиец.
— Что же мне делать? — спросил я под конец. — Я не хочу делать это с недочеловеками, это подло, я знаю — но сегодня я почувствовал, что любая глупая игра может снести мне крышу.
— А может, тебе стоит завести подружку? — предложил Эрзинг. — Одну, постоянную? Вероятно, если с кем-то спать, то сперма перестанет давить на мозг…
— У меня есть постоянная подружка, — сказал я. — Это Дотти. А с потенциальными контейнерами для генов я дружить не умею. И спать рядом с ними не умею: этот акт — штука одноразовая. Ничего хорошего не выйдет.
— А может, я могу?.. — заикнулась Дотти, но я тут же ее оборвал:
— Нет! Ты не можешь! Запомни: меня трогать нельзя, целовать нельзя, прижиматься нельзя! И постель мою не трогай. Я — отрава, все! И имей в виду: если я тебя случайно убью — застрелюсь. Точка.
— Я не предлагаю, — ухмыльнулся Эрзинг.
— Вот спасибо, — буркнул я. — И тебе, и Жуку — за доброту и душевную щедрость.
Эрзинг ухмыльнулся еще гаже:
— Что, надо было предложить?
— Мать! — взмолился я. — Пожалуйста, объясни этому калькулятору на палочках, что я в последнее время не помогаю ему одеваться, потому что моя поганая супердоминантность воспринимает как контейнер и его тощую тушку! Ну что мне делать, а?! Обратиться к медикам? Пусть оттяпают под корень всё, что сумеют, или радиацией выжгут — больше ничем они мне не могут помочь, я узнавал. Мне страшно, знаешь, но я не могу всю жизнь жить с бомбой внутри. Я хочу, как Эрзинг и Дотти: спокойно заниматься работой, не просыпаться от диких кошмаров и обнимать брата и сестру, не думая, что могу их случайно убить или покалечить. Я устал.
— И все же не торопись, Ли-Рэй, — сказала Мать ласково, но и она до меня не дотрагивалась, мучить не хотела. Мой несчастный организм воспринимал как провокацию любое прикосновение, даже её. Кэлнор внутри меня знал, что моя Мать — недочеловек; уже за одно это я себя тихо ненавидел. — Не стоит в таком взвинченном состоянии принимать решения, о которых потом пожалеешь. Надо хорошенько подумать.
Я мог только кивнуть в ответ. Подозреваю, выглядел я, как затравленная зверюга.
— Да, ты слишком горячо взялся, — сказал Эрзинг. — А Госпожа Кулак в твоем случае — совсем не выход?
— Я с ней незнаком, — сказал я мрачно. — Я не умею возбуждаться сам с собой. Нет перспективы зачатия — нет ничего… Да о чем я говорю! Вы, недочеловеки, можете в это играть, развлекаться так, баловаться — а я устроен, чтобы так завоевывать или убивать, без вариантов! Не-хо-чу! Гадко.
— Я слышал, секс — не такая плохая вещь, — заметил Эрзинг.
Я только вздохнул.
— Для недочеловеков — возможно. Неплохая, если не чувствуешь себя придатком к драгоценному члену, главной части кэлнорского тела, — сказал я мрачно. — Всё это закончится тем, что либо я его себе отпилю тупым ножом, чтобы освободиться и от мании, и от страха — либо после какого-нибудь жуткого моего поступка это сделают наши орлы. А потом пристрелят меня из жалости.
Дотти шмыгнула носом.
— Зачем — тупым? — вдруг спросил Жук. Я думал, он не слушает.
— Ну да, — сказал я сердито. — Острым выйдет быстрее.
— Я не об этом, — сказал Жук. — Я о раэтянах. Биохимия меняет организм. Изменяет его целиком — метаморфоз. Изменяет его принципиальные свойства. Наши биологи изучили это идеально.
— Всё это круто, — сказал я. — Только я не бабочка.
— Тебе и не надо изменяться целиком, — сказал Жук. — Только биохимия. Только гормоны. Только секреция. Это просто. Для букашек это просто.
— Откуда ты знаешь, Крошка? — спросила Мать.
— Читал, — сообщил Жук.
Ясно и понятно. Так мы и решили, что со мной делать.
Мы с Жуком и Эрзингом шли в центр биологических исследований, принадлежащий букашкам — но нас тормознул Шед, а с ним была его свита. Помнится, Хэтти, Ангел и Якорь — все вооружённые до зубов.
