Ранняя осень - [19]

Откинувшись на спинку стула, рассказчик добродушно хохотнул. Осклабились и сидевшие за столом мужики. Они были рады-радешеньки бывалому человеку в этот куда как невеселенький нудно-дождливый вечер с бесконечно однообразными шлюзованиями теплохода.

Гордей слегка отстранил от себя альбом: по-молодецки вскинутая голова с шапкой густых, вьющихся волос, массивный лоб с еле приметными ниточками морщин, выпуклые, по-мальчишески отчаянно-дерзкие глаза. Складки помятого пиджака наскоро намечены несколькими скупыми жирными линиями.

Захлопнув альбом, художник распушил бороду. Насмешливо, с издевкой спросил себя: «На ужин, Гордей, заработал? Пятерку бы дал балагур за твой набросок? Или пожалел?»

У стола остановился, слегка сутулясь, щуплый, чистенький старичок с розовым плоским лицом. По модной, из черной искусственной кожи куртке вились тонюсенькие пряди редкой рыжей бороденки.

«Тип тоже презанятный!» — отметил про себя художник, пряча альбом в карман.

— Ты что, сын божий, на меня воззрился? — благодушно, с усмешечкой, спросил Гордея старец.

— Любуюсь вашей бородой.

— Уж такой господь наградил. И не ропщу на всевышнего, — старик крякнул, усаживаясь напротив художника.

— Что заказывать будете? — осипшим до шепота голосом заговорила подбежавшая буфетчица, обращаясь к престарелому моднику.

— Мне, к примеру, бутылку «Боржома», — начал было старик, но девица перебила его:

— Только — «Нарзан».

— Тогда единицу «Нарзана», селедочку на закуску, яичницу глазунью, сто пятьдесят «Столичной» и три стакана чаю. Горячего и крепкого.

— Это уж какой будет! — просипела все так же отрывисто и равнодушно неулыбчивая буфетчица. Постукивая шариковой ручкой по растрепанному блокноту, строго посмотрела на художника. — А вам, гражданин?

— А мне дайте меню, — сказал Гордей как можно спокойней. — И пока вы ходите к нетерпеливому клиенту… слышите, как он в том конце надрывается?.. я за это время что-то себе и выберу.

В самом начале знакомства, когда Гордей и тщедушного вида сосед его чокались рюмками, старика окликнул большеплечий головастый детина:

— Ба-а, ты уже здесь, ржавая церковная гайка? Экий прыткий! Улепетнул один, а меня не прихватил!

— Да ведь ты, дубовая башка, дрыхнул, храпя яко вепрь! — усмехнулся старик. — Ну, а коли заявился, примащивайся, место и для тебя имеется.

Парень сел, протянул художнику ручищу — шершавую, заскорузлую, с окостеневшими мозолями.

— Микола! — и морковного цвета губы его растянулись в улыбке от уха до уха. Большие же, по-телячьи ласковые васильковые глаза смешно как-то щурились, будто глядели на солнце.

— Никола! — поправил парня старец. — Нарекли тебя, непутевого, в честь святого чудотворца Николая — митрополита Мирликийского.

— Оно так и есть! — прогудел басовито тот. — Да мне больше по душе, когда Миколой кличут.

Кивая на крохотный графинчик художника с коричневато-золотистой жидкостью, Микола спросил:

— Ежели не секретность, скажите, что вы употребляете?

— Настойку: рябина на коньяке.

— Как, как? — переспросил парень, приставляя к уху ладонь (в это время бражничавшие через столик мужики дружно загалдели, видимо, рассмешил их очередной байкой осанистый говорун).

— Рябина на коньяке, — повторил художник.

— Вдругорядь не понял!

Тогда Гордей, наклоняясь над столом, прокричал:

— Коньяк на рябине! Хотите угощу?

И не дожидаясь ответа, наполнил Миколе до краев большую рюмку. Не церемонясь и не мешкая, парень опрокинул содержимое рюмки в рот.

— Какой же это коньяк на рябине? — неодобрительно проворчал Микола. Микстура от кашля для детсадовских малышей!

Старик захихикал.

— Нашему Николе самогону первача подавай!

— Почему самогону? Я не скупой в данную пору. Могу вас обоих пятизвездочным угостить!

— Благодарю! — Гордей слегка наклонил голову. — По здоровью… мне не положено излишними возлияниями увлекаться.

— Опоздал ты, Никола! У меня тоже… после законных ста пятидесяти граммов душа капли лишней не примет! — старец почмокал губами, крякнул. — А в твоем возрасте уместителен был. — Помолчав, заговорил серьезно, обращаясь к художнику: — Извиняйте меня за небезгрешное любопытство. Вошел в данное заведение, огляделся и приметил: восседает некий раб божий за столом один-одинешенек и что-то чиркает и чиркает в книжечке. Подумал: творец искусства. А талантами, сами знаете, господь не всех сподобляет. Когда же вы кончили творить, я и решил: подойду-ка и сяду за этот стол. Ибо спросить вас вознамереваюсь. Позволите?

— Пожалуйста, — улыбнулся любезно Гордей.

— При смиренном отце Иоанне несу по мере сил своих службу. — Старец посмотрел художнику в глаза. — Божий храм наш невелик, под градом Кинешмой среди благодати природной над Волгой-рекой вознесся. И прихожане, и мы, грешные, рабы божьи, души не чаем в заботах о своей тихой обители. На стенах храма масляная живопись начала века. Искусная зело. Но, сами понимаете, от времени она кое-где пообветшала. Прошлым летом прислали к нам из Белокаменной артель студентов художественного института. Да работа этих вьюношей опечалила, а не обрадовала нас. Вроде бы старались и все сделали как надо, а вот на кротких ликах святителей благолепия не стало заметно. — Пощипал бороденку. — Извиняйте за скучнейшее разглагольствование. Все мое суесловие сводится к одному: не могли бы вы, мастер в своем роде, поправить лики святых в нашем храме? Настоящий талант — верю — любое чудо сотворить может. А вознаграждение — не сумлевайтесь — достойное воздадим.